[blackberry boy]

Название: Если бы
Автор:  blackberry boy
Фэндом: KHR!
Пейринг: TYL!5927
Рейтинг: G
Жанр: Ангст, слэш, романтика
Саммари: У десятого босса Вонголы нет права на такую роскошь, как трата времени на мысли, начинающиеся с «если бы».


Десятый любит белые розы. Это Гокудера узнает, когда впервые приходит в гости к Тсуне. Пока Ямамото и Тсуна разглядывают на ноутбуке Десятого сайт с обнаженными девушками, краснея, улыбаясь и периодически оборачиваясь через плечо проверить, не собирается ли внезапно зайти в комнату Нана, Гокудера смотрит на стоящие на широком подоконнике горшки с кустами роз. Небольшие, с нежными белыми лепестками и острыми иголками. Эти розы отпечатываются в памяти Хаято и становятся первой ассоциацией, которая возникает при слове «Десятый». Когда Гокудера задумчиво касается одного стебля, на подушечке указательного пальца набухает алая капля крови.
Первую розу для Десятого Гокудера приносит на следующий день. Он оставляет ее на подоконнике, радуясь, что почти лето, и Тсуна спит с открытым окном. Хаято слегка обдирает локти и рвет джинсы на коленях, пока лезет на дерево, чтобы дотянуться до открытых створок. Он пытается быть как можно тише и делать все как можно быстрее. На спящего Десятого Гокудера старается не смотреть: это кажется ему непозволительной дерзостью и незаслуженной роскошью. Правда, уже собираясь лезть обратно, Хаято не удерживается и бросает короткий быстрый взгляд на Тсуну. Тот спит и улыбается во сне. Гокудера спрыгивает на землю, а Тсуна поворачивается на другой бок.
Гокудера оставляет розы для Десятого каждый день. И каждый день утром, пока они втроем идут в школу, Тсуна говорит, что опять нашел на подоконнике цветок. И что уж сегодня-то он обязательно не будет спать всю ночь, чтобы выяснить, кто же этот таинственный даритель. Ямамото смеется и говорит, что это тайные поклонницы оказывают Тсуне знаки внимания. Гокудера заставляет себя улыбнуться шутке и не краснеть слишком сильно, чтобы не выдать себя. Вечером, спрятавшись в листве дерева, Гокудера наблюдает, как Тсуна сидит около окна, сосредоточенно вглядываясь в темноту. Он знает, что Десятый скоро зевнет, проведет рукой по неприлично торчащим во все стороны каштановым вихрам, решит подождать своего дарителя роз лежа в постели, и заснет. И Гокудера оставит очередную белую розу на подоконнике, прошепчет «сладких снов, Десятый» и исчезнет в летней ночи.
Когда становится слишком холодно для того, чтобы спать с открытым окном, Гокудера оставляет розы в почтовом ящике. По утрам он приходит к дому Десятого пораньше: увидеть, как тот в домашних тапочках и халате бежит по мерзлой траве, неаккуратно присыпанной скудным снегом, чтобы достать очередную белую розу, улыбнуться и пойти домой – поставить цветок в вазу.
Когда проходит время, и Тсуна начинает проводить в своем кабинете в резиденции Вонголы больше времени, чем дома, Гокудера кладет розы на его письменный стол. Каждое утро на толстых папках с документами лежит белая роза, и Гокудера, совсем как ребенок, подглядывая в замочную скважину, видит улыбку на лице Десятого и краснеет от удовольствия.
Когда Десятый официально делает предложение Кеко, у Хаято так дрожат руки, что он несколько раз роняет розу на пол, прежде чем получается положить ее на стол. Он сжимает стебель цветка так сильно, что кажется, будто шипы прошивают ладонь насквозь. Когда Тсуна утром заходит в кабинет и берет розу, то видит на белом лепестке алое пятно. Гокудера перебинтовывает руку и на вопрос Ямамото, что случилось, коротко отвечает «Порезался».
Когда через девять месяцев Тсуна допоздна засиживается в своем кабинете, он невидящим взглядом смотрит в очередной документ, а потом резко захлопывает папку и выходит из комнаты, идя вглубь темного коридора. Тсуна спускается в подвал, выуживая из кармана черных классических брюк от известного дизайнера ключ, и открывает дверь. Он не захлопывает ее, просто заходит и останавливается посреди комнаты. Вокруг – белые розы, миллионы роз. Засушенных, увядающих, еще свежих – всех, которых дарил ему Гокудера. Десятый меняет воду в вазах, осторожно и нежно трогает подсушенные лепестки, тихо шурша ими. И, прикусывая до крови губу, думает, как бы могла сложиться его жизнь, если бы ему не пришлось стать десятым боссом крупнейшего мафиозного клана, если бы наверху, в их спальне, его не ждала бы беременная нелюбимая жена, если бы он мог засыпать и просыпаться с тем, кто несколько лет дарит ему белые розы и отчаянно делает вид, что здесь не причем, избегая его взгляда, улыбаясь и подсматривая каждый вечер за ним в замочную скважину, совершенно забыв, что в коридоре тоже есть камеры, записи с которых Тсуна регулярно просматривает. И стирает, чтобы больше никто не увидел этого и не спросил у Гокудеры, почему он дежурит под дверью босса каждый вечер.
А на следующий день Гокудера снова оставляет на столе Тсуны белую розу. И надеется, что Десятый никогда не догадается, кто же его тайный даритель. А Тсуна думает, что так лучше всего.
У десятого босса Вонголы нет права на такую роскошь, как трата времени на мысли, начинающиеся с «если бы». Ежедневно Тсуна проводит собрания клана, ездит на переговоры, подписывает договора. И не говорит Гокудере спасибо за розы или вообще что-то, выходящее за рамки делового общения. Разве что, здороваясь с ним, чуть дольше положенного задерживает ладонь Хаято в своей.
Но, принося каждый вечер в подвал новые розы, Тсуна все же позволяет себе подумать, как все было бы, если. И эти мысли протыкают легкие шипами, не давая дышать.

@темы: 5927, Фанфикшн

---

Летние гокутсуны

[neko-]

Просто так

@темы: 5927, Фанарт

---

[Venera Taro]

Совсем скоро в Москве наступит Новый Год (а на Дальнем Востоке уже 2015). Хочу поздравить всех с этим светлым праздником и пожелать хорошего доброго настроения на весь следующий год (и последующие года тоже ). Пусть в вашей жизни будет больше счастья, любви, верных друзей рядом... и подарков от Деда Мороза.

Небольшой подарок от меня:

@темы: Giotto x G, Фанарт

---

[Leedie]

Название: Cioccolato
Автор: Wrong Direction
Пейринг: Гокудера/Цуна
Рейтинг: PG-13
Язык: Японский
Скачать

Название: Inondare
Автор: Wrong Direction
Пейринг: Гокудера/Цуна
Рейтинг: PG-13
Язык: Японский
Скачать

Обложки увеличиваются по клику :3

Вопрос: Послать луч добра

1. Спасибо!		27	(100%)
Всего:		27

@темы: 5927, Додзинси

---

[Leedie]

Название: Clumsy Heart 02-3.5
Автор: Mononoke Hobaku Butai
Пейринг: Гокудера/Цуна
Рейтинг: NC-17
Язык: Японский
Скачать

Примечание: Обложки увеличиваются по клику. Первая часть давно переведена на английский и русский, так что не стала вкладывать её в архив. Посмотреть её можно, например, тут. Вторую часть я видела в сети только на китайском, поэтому решила отсканить и её тоже - во-первых, тогда когда-нибудь можно будет сделать первичный перевод, и во-вторых - на всех китайских сканах чуть ли не на каждой странице стоит плашка китайских групп, и это отвлекает от происходящего в додзе действа :'D Последних двух частей я в сети не видела нигде. Если они и есть, то запрятаны по каким-то очень укромным местам. Так что пусть всё будет тут в одном месте

Вопрос: Послать луч добра

1. Спасибо!		22	(100%)
Всего:		22

@темы: 5927, Додзинси, NC-17

---

[Leedie]

Название: Chronic Vertigo
Автор: Mononoke Hobaku Butai
Язык: Японский
Рейтинг: PG-13
Скачать

Не нашёл додзю в сети @ Сканируй её сам

Приятного чтения

Вопрос: Послать луч добра

1. Спасибо!		27	(100%)
Всего:		27

@темы: 5927, Додзинси

---

С Хеллоуином!!

[neko-]

Я знаю, что Хеллоуин уже прошёл, но что-то тут у нас всё как-то затихло...
Поэтому уж лучше поздно выложусь
Вот вам дорогие сообщники таких вот ГокуТсуны

@темы: 5927, Фанарт

---

Пламя на твоей коже.

[Аластар Эск]

Название: Пламя на твоей коже
Автор:  Аластар в ладонях у Хаула
Бета:  Iry
Размер: мини; 1345 слов
Пейринг/Персонажи: Джи/Джотто
Категория: слэш
Жанр: PWP, романс, ER
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: Джотто обвел контуры татуировки кончиками пальцев. Представил, как проведет по ней языком - и сразу захотел это сделать, заставить Джи почувствовать. Сразу захотел Джи - со всеми его колкостями и странными решениями, с этим новым выбором, новой татуировкой и такой привычной улыбкой.
Посвящение: Iry, которая сгорела над этим фиком вместе со мной.



Мастера нашел Джи. Заплатил ему тоже Джи - и откуда у него, сроду не заботившегося о монете в кармане, вдруг проявилась такая запасливость, Джотто не знал. Видел только одно: Джи заплатил много.

По всей Италии таких мастеров можно было пересчитать по пальцам. Одной руки.

Джотто не возражал. Сел напротив, пригасил пламя в глубине зрачков, глядя, как парень достает из наплечной сумки зловещего вида инструменты; смотрел, как Джи снимает рубашку и садится на низкий табурет, локтями на стол, голова опущена: непокорное пламя, скованное необходимостью замереть.

Игла ожила в худых пальцах мастера, пропиталась алым огнем. Он начал с поясницы, твердой и напряженной под чужими ладонями: татуировка расцвела темными струями огня, оплела правый бок, скользнула выше. Джотто смотрел, как у Джи раздуваются ноздри и подрагивают, мучительно сходятся брови; ему было больно, как будто по телу Джи рисовали не иглой, объятой пламенем, а лезвием ножа. Из длинных росчерков ран на плече будто сочилась густая темная кровь, ползла извилистыми ручейками по спине к пояснице. Джотто нахмурился, смахнул наваждение - а рисунок уже оплетал тело Джи, поднимался на шею, следуя твердой руке мастера.

- Ты в порядке? - первый раз Джотто разомкнул губы, выразив свою неясную тревогу, а Джи упрямо тряхнул головой, мазнул ладонями по столу. Джотто понял, нашел в пиджаке и бросил ему перевязанный обрывком веревки сверток. Джи поймал, проигнорировав осуждающий взгляд мастера, вытащил сигарету, подпалил кончик острым огоньком в середине ладони и, глубоко затянувшись, выдохнул серый прозрачный дым. Больше не шевелился, смотрел, как тлеет бумага и ее содержимое, а Джотто дышал его запахом и взгляда не мог отвести от Джи и рисунка, ползущего уже по щеке. Сам ведь придумал, набросал на листе бумаги, когда рассказывал, но все оказалось гораздо... Ярче. Четче. Слишком явно. Слишком напоказ.

Слишком, как и все в Джи.

Там, где пламя на коже медленно остывало, оно отливало красным сквозь темноту чернил. Становилось ясно, что рисунок не будет черным: он станет алым, как кровь, как справедливая месть, как волосы Джи. Как пламя Ярости.

Как его губы, искусанные, истерзанные поцелуями, горячие, горькие от табака.

Мастер ушел без долгих прощаний: тщательно протер татуировку влажной тряпицей, бросил на Джотто короткий взгляд и тут же ушел, придерживая на бедре сумку и мешочек с деньгами у сердца. Джи выпрямился, жадно затянулся, еще и еще, пока рыжий огонек не обжег пальцы. Пепел осыпался ему на колени, серый дым запутался в волосах, и Джотто не выдержал: поднялся, схватил его за предплечье, разворачивая к себе.

Джи усмехнулся. Джотто рассматривал его, как будто впервые видел, какого-то нового, не его Джи с четкими линиями татуировки на щеке, на шее, на спине. Кожа вокруг нарисованного, вбитого внутрь пламени порозовела и выглядела слишком чувствительной; Джотто вплел пальцы в волосы Джи, потянул назад, открывая шею, и лизнул вдоль узкой черной линии, отливающей кровью.

Джи ощутимо дрогнул в его руках, схватил за плечи,сминая пальцами ткань камзола. Джотто положил ладонь ему на ребра, погладил горячую, воспаленную кожу, навсегда расчерченную символическими всполохами огня.

- Доволен? - спросил негромко, повторяя контуры татуировки кончиками пальцев. Представил, как проведет по ней языком - и сразу захотел это сделать, заставить Джи почувствовать. Сразу захотел Джи - со всеми его колкостями и странными решениями, с этим новым выбором, новой татуировкой и такой привычной улыбкой.

От его поцелуев вело крепче, чем от вина.

- У тебя встреча с Пачини, - мягко сказал Джи, отстранился, накидывая на плечи тонкую сорочку.

- К черту его, - выдохнул Джотто, качнулся вперед, прямо в сильные родные руки. Джи хмыкнул, мазнул по губам горячим языком, и в глазах его Джотто увидел голод.

Но Джи все равно отстранился:

- Иди. Я буду здесь.

***

Он разглядывал себя в зеркало - задумчиво, изучающе. Касался кончиками пальцев щеки, будто проверяя, реален ли. Джотто замер на пороге, любуясь - редкая картина его Джи - мягкого, спокойного. Око Бури.

Джи наклонил голову, провел ладонью по горлу и зашипел, отдергивая руку. У Джотто перехватило дыхание. Он шагнул ему за спину и мягко прижался губами к шее.

- Ты быстро, - Джи закрыл глаза.

- Пачини - напыщенный индюк, я не трачу на таких время. - Джотто запечатлел еще один поцелуй и медленно потянул сорочку с плеча - того, где вилось алыми всполохами нарисованное пламя.

Джи напрягся, замирая, и коротко выдохнул, когда Джотто прикоснулся губами к лопатке. Хотелось поцеловать каждый дюйм его тела, изучить новые линии, привыкнуть, полюбить их - как любил всего Джи. Тот вздрогнул, когда Джотто накрыл рукой его бок.

- Больно?

Джи замотал головой и зажмурился.

- Н-нет, просто… остро. Слишком.

Его дыхание срывалось, и Джотто не выдержал - опустился на колени, скользнул языком по ямочкам на пояснице, где извилистое пламя наконец-то заканчивалось. Соленый, горьковатый, знакомый вкус. Невозможный.

- Мадонна, - выдохнул Джи, склонился, упираясь руками о раковину, подставляя обнаженную спину. Джотто приподнялся и сдернул сорочку полностью, прижался к горячей спине, целуя снова и снова, теряясь в ощущениях. Внутри жарко и сладко разгоралось желание - так привычно, так быстро.

Под ладонями билось пламя - струилось под кожей Джи и на ней. От него остро пахло желанием, Джотто чувствовал его пальцами, чуял, как любую эмоцию Джи. Тот не хотел отпускать его днем, но заставил себя разомкнуть объятия - долг важнее любых страстей. Но сейчас…

Сейчас ничего не могло заставить Вонголу Примо разжать руки. Его пальцы скользнули по твердому животу, дразняще огладили ребра, распустили ремень и опустились на бедра; дыхание оседало горячей влагой на напряженной спине. Джи до белизны костяшек впивался пальцами в гладкий ледяной мрамор, опустил голову, пряча проступивший на скулах румянец за волосами. Джотто тут же прихватил его за загривок зубами, лизнул острый выступающий позвонок и потерся носом между сведенными лопатками. Под пальцами было горячо, Джи весь взмок и подрагивал, четкие линии на его коже пульсировали кровавыми отблесками; Джотто обвил его руками за талию и вел языком по всполохам черного огня, как хотелось днем, хотелось до темноты перед глазами. Джи кусал губы, шипел и невнятно ругался, выгнулся с немым стоном, когда Джотто бесцеремонно сунул руку ему в штаны и сжал уже твердый член, потер большим пальцем, растирая выступившую влагу. И почти сразу горячие руки покинули его. Джотто слегка отстранился, дождался, пока Джи найдет его мутным взглядом в зеркале, и облизал пальцы, придерживая его за бедро.

- Повернись, - мягкий голос, стальной приказ. Джотто не стал ждать, сам развернул его и шагнул вплотную, поцеловал, удерживая за волосы, неспешно и властно. И сам опустился на колени, скользнув пальцами по линиям татуировки, а Джи вцепился в край раковины, зажимая раскрытой ладонью рот, чтобы не заорать, когда губы Джотто накрыли плотным кольцом, обволокли жаром. Джотто гладил его по ребрам, отчетливо проступающим под горячей кожей при каждом судорожном вдохе, чувствовал под пальцами вязь рисунка так остро, что дыхание замирало в горле, вырывалось рваными вздохами, заставляя Джи содрогаться от страсти. Их обоих не хватило надолго - слишком горячо, слишком остро, Джи стиснул пальцы в волосах Джотто, срываясь, и смотрел, задыхаясь, как тот коротко сглатывает и облизывает в белых потеках губы. Джотто не отводил взгляд, откровенный и жадный, и вовсе не удивился, когда Джи вздернул его на ноги и набросился с поцелуями, толкая спиной вперед в спальню.

На постель упали вместе. Джи как-то избавился от штанов, навалился, терзая губы, дернул ремень, жадно оглаживая второй рукой под сорочкой, и Джотто ответил тем же: притиснул его к себе, прислушиваясь к пульсации родного жадного пламени. Сердце Джи колотилось за ребрами, он целовал порывисто и нетерпеливо, обрушивая на Джотто ураган прикосновений и грубой ласки: кусал и вылизывал подставленную шею, ключицы, плечи, с которых сдернул сорочку. Снова завелся, привычно вспыхнул страстью, как спичка, и брал Джотто резко, не сдерживаясь, придерживал под коленями и порывисто, остро целовал. Джотто выгибало под ним, продирало жаром, он стонал и кричал, когда Джи делал ему особенно хорошо, и сорвался первым, обвив руками его шею, содрогнулся, заливая чуткие твердые пальцы горячим и липким. Джи загнанно дышал над ухом, и Джотто поплыл, отдавшись его теплу и томному нежеланию двинуться с места. Джи поцеловал чувствительное местечко под ухом и, скатившись с него, лег рядом, и Джотто повернулся к нему, погладил по щеке, там, где на коже плясало пламя. Джи прикоснулся губами к его ладони.

- Мой возлюбленный Джи, - тот улыбнулся низкой хрипотце в голосе, - как считаешь, а мне бы пошел подобный рисунок?

- А что именно ты хотел бы? - спросил Джи, повыше задирая рубашку на влажной спине Джотто, погладил по пояснице, и Джотто подался к нему ближе, положил руку на бедро. Пальцы дрогнули, аккуратно вывели ровную латинскую букву.. - “G”? Как “Джотто”?

Примо поцеловал его, не убирая руки, и горячо выдохнул на ухо:

- Как “Джи”.

@темы: Giotto x G, Фанфикшн, NC-17

---

С Днем Рождения, Цунечка!

[Iry]

Название: О пользе переговоров
Автор:  Iry
Бета:  Аластар в ладонях у Хаула
Размер: мини, 1352 слова
Пейринг/Персонажи: *YL!Цуна/*YL!Гокудера
Категория: слэш
Жанр: ER, флафф, романс
Рейтинг: NC-17
Краткое содержание: Что бывает, когда отвлекаешься на переговорах.

Сицилийская жара вплывала в окна, сдавливала горло и стекала щекотными каплями по спине. Невыносимо хотелось содрать с себя пиджак и галстук, вылить на голову ведро воды или прыгнуть в бассейн. Кондиционер пришлось выключить — Лоренцо Тивелл, сегодняшний гость, явился на переговоры с температурой, и хотя заверял, что все в порядке, было видно, как он ежится от холодного воздуха. В конце концов, японская вежливость заставила Цуну отыскать пульт и открыть окна. Тивелл вздохнул с облегчением, а Цуне оставалось только надеяться, что все закончится побыстрее.

Но дело Тивелла было запутанным — он битый час излагал все подробности, то и дело сбиваясь с английского на итальянский. Цуна держался, как мог, но все равно бросал взгляды на большие напольные часы. Минутная стрелка ползла так медленно, словно вовсе не двигалась, а голоса людей в кабинете сливались в неразборчивый фоновый шум.

Цуна отпил из своего стакана и поморщился -нагревшийся в комнате лимонад потерял всяческий вкус. Повинуясь незаметному знаку, Карина, итальянка-ассистентка Гокудеры, молча забрала графин со стола.

Цуна тихонько вздохнул и снова попытался вникнуть в происходящее. Переговоры вел Гокудера, и делал это мастерски. Цуна залюбовался резкими движениями, невольно прислушиваясь к хриплой итальянской речи. Гокудере вообще удивительно шла Италия. До переезда Цуна и не догадывался, насколько сильно тот скучал по родине. Гокудера фыркал и говорил, что это ерунда, что гораздо важнее быть с Десятым, а страна — дело такое, но Цуна видел, как Палермо меняет его. И меняет в лучшую сторону.

В комнате разгорелся спор. Гокудера произнес что-то нараспев — Цуна еще плохо знал итальянский, и мог только догадываться, о чем идет речь — а затем убрал волосы со лба и сунул в рот сигарету. Цуна подавился воздухом.

Плохо. Очень плохо. Не хватало еще завестись прямо посреди переговоров.

Но было поздно — Цуна совершенно упустил момент, когда Карина поставила перед ним новый графин — кубики льда негромко звякнули, ударяясь о стенки. Все его внимание приковал Гокудера. Гокудера, который затягивался, не глядя сбивая пепел, Гокудера, который поправлял очки и зачесывал назад мешающие волосы — не одному Цуне тяжело давалась жара. Рубашка задралась на запястьях, обнажая вязь кожаных и металлических браслетов, и Цуна тяжело сглотнул.

Это было проблемой. Он залипал на Гокудере как подросток, и в такие моменты окружающий мир просто переставал существовать. Обычно получалось переключить внимание обратно на работу, но они так давно не были вместе, что никакие уговоры не помогали. Цуна жадно вглядывался в жесты и очертания фигуры, вдыхал едкий табачный дым, который — совсем немного — пах самим Гокудерой. Все проблемы Тивелла отошли на задний план. И, что самое страшное, Цуне совсем не было стыдно.

Хорош Десятый босс Вонголы, нечего сказать. Будь здесь сейчас Реборн, Цуне влетело бы по первое число.

Слава всем привычным богам и здешней великодушной Мадонне, что Реборна не было.

— Синьор Вонгола, вы в порядке? — спросил неожиданно наблюдательный Тивелл. Гокудера резко обернулся, беспокойно оглядел Цуну, словно убеждаясь, что ничего не произошло. Цуна поймал его встревоженный взгляд и, не удержавшись, облизнул вмиг пересохшие губы. Гокудера вспыхнул, сигарета в руках дрогнула — и пепел просыпался на стол. Цуна виновато покачал головой.

— Все в порядке, синьоры. Просто... — Он посмотрел на циферблат — встреча длилась почти два часа. — На самом деле я неважно себя чувствую.

Следующие десять минут пришлось потратить на то, чтобы убедить Тивелла, что это не он заразил синьора Вонголу, принять извинения и извиниться самому — за то, что окончание встречи придется отложить. Впрочем, как подсказывала Цуне интуиция, Тивелл сам был этому рад. Все же болезнь — не самое удачное время для важных переговоров.

Когда за последним человеком из свиты Тивелла закрылась дверь, Цуна с облегчением закрыл окно и снова включил кондиционер. Гокудера повернул в замке ключ, налил себе лимонада и залпом осушил стакан. Цуна мягко улыбнулся.

— Прости. Это было важно для Семьи, знаю, но я...

— Тебе не за что извиняться, — ответил тот, прежде чем накрыть губы Цуны своими.

Они знали друг друга слишком хорошо, чтобы нуждаться в лишних словах. Одно на двоих желание, одна мысль.

Одна любовь.

Цуна обхватил его за шею, притягивая ближе, поддаваясь ласковым поцелуям. В них было столько щемящей нежности, что у него каждый раз перехватывало дыхание. Будто они снова были подростками, влюбленными и бесшабашными, и задыхались от чувств, когда удавалось хотя бы мельком коснуться друг друга.

Цуна поспешно расстегивал пуговицы на рубашке Гокудеры, радуясь, что тот презирает официальный этикет и предпочитает не надевать пиджак в такую жару. Когда он, наконец, коснулся горячей кожи на его животе, и Гокудера выгнулся навстречу ладоням, Цуна не смог сдержать стона. Иногда ему казалось, что он может кончить от одной близости к телу Гокудеры.

Гокудера заставил его подняться из кресла и теперь раздевал — умело и быстро.

— Соскучился, — хрипло сказал Цуна, обнимая и прижимаясь ближе. Чужой стояк отчетливо ощущался сквозь ткань дорогих брюк. Цуна вплел пальцы в волосы Гокудеры и слегка потянул, заставив откинуть голову. Гокудера сглотнул, и Цуна прижался губами к выступающему кадыку, провел языком по шее, опускаясь к ключицам. Его вело от родного запаха и солоноватого вкуса, который теперь намертво ассоциировался с Италией. Хотелось пробовать его снова и снова, перекатывать на языке и пить, словно... словно лимонад. Цуна определенно сходил с ума рядом с Гокудерой, если думал о таком.

Гокудера дышал хрипло и сорванно, пока Цуна прочерчивал дорожку из поцелуев к животу и вниз, по поросли жестких светлых волосков, уходящих за кромку брюк. Тяжелая пряжка ремня никак не хотела поддаваться — Цуна дергал ее, то и дело задевая напрягшийся под тканью член и срывая сдавленные стоны.

— Decimo, — выдохнул Гокудера, явно не отдавая себе отчета, на каком языке говорит, и Цуна, наконец, справился с пряжкой, рванул брюки вместе с бельем вниз и обхватил губами влажную головку.

Вот теперь все стало хорошо. Гокудера дернулся, до боли вцепившись в плечи Цуны, и застонал. Наверняка останутся синяки, но это тоже было частью «правильного». Цуна расслабил горло, вбирая член целиком. Он знал, как нравится Гокудере — глубоко, сначала медленно, затем быстрее и быстрее, так, чтобы даже губы немели — Цуна потратил много времени, чтобы научиться. У него самого стояло почти болезненно, но это было неважно. Куда важнее был Гокудера, его дыхание, стоны и неосознанные толчки вперед. В такие моменты Цуна чувствовал его, как самого себя — и дрожал от удовольствия вместе с ним. Слабость и апатия, навалившиеся с жарой, пропали без следа. Интересно, что сказал бы Тивелл, узнав, что лучшее лекарство для дона Вонголы — это стоять на коленях перед своим консильери и отсасывать ему прямо в собственном кабинете?

Цуна не сдержал смешка — вибрация, прошедшая по горлу, заставила Гокудеру дернуться и кончить. Цуна задохнулся, сглатывая горячую сперму, но не дал отстраниться. Мог бы — прижался бы еще ближе.

Гокудера вздернул его на ноги и поцеловал, разделяя свой вкус на двоих. Огладил спину под съехавшей с плеча рубашкой, сжал ягодицы. Цуна застонал, подаваясь вперед и все-таки прижимаясь еще сильнее. Гокудера развернул его спиной к себе, нагибая над массивным столом, и принялся целовать лопатки, прикусывая иногда чувствительную кожу. Боль, прошивая тело, смешивалась с желанием, и Цуна сжимал кулаки, выгибаясь навстречу прикосновениям. Он вскрикнул, когда горячая шершавая ладонь обхватила его член, а внутрь скользнули сразу два пальца, надавливая и поглаживая.

Цуне нравилось так — поспешно, немного грубо. Это напоминало о временах старшей школы, когда они с Гокудерой прятались по углам, запирались в кладовке и целовались до тех пор, пока поцелуев не переставало хватать. Тогда они трогали друг друга, еще не зная толком, что и как делать, только изучая, привыкая. Напоминало о самом первом разе, когда было очень больно, и из глаз брызнули предательские слезы, а Гокудера сцеловывал их и двигался — до тех пор, пока не стало хорошо. Цуна любил его тогда — осторожного и испуганного, и любил сейчас — уверенного и страстного.

Гокудера сильно, не жалея, трахал его пальцами, целовал жадно, прихватывал зубами сведенные плечи. А Цуна плавился в жарком мареве, кусая губы и подстраиваясь под знакомый размеренный ритм, начисто лишающий мыслей. В такие моменты он забывал самого себя. Он кончил, когда головку в очередной раз задел металлический край кольца, а Гокудера жарко выдохнул на ухо:

— Десятый.

***

— Знаешь, если все переговоры будут заканчиваться так, — задумчиво сказал Цуна, когда они обессиленно повалились на диван, — я, пожалуй, быстрее выучу итальянский.

— Тогда мне не нужно будет сопровождать тебя на подобных встречах. А это неприемлемо, — с притворной серьезностью сказал Гокудера

— Вот еще. — Цуна потянулся и осторожно убрал со лба Гокудеры влажные волосы. — А кто, по-твоему, будет носить мне лимонад?

Гокудера фыркнул, перехватил его запястье и мягко поцеловал, отправляя по телу очередную жаркую волну.

Вот только эту жару совсем не хотелось гасить кондиционером.

@темы: 5927, Фанфикшн, NC-17

---

Песок

[Iry]

В фандоме я больше читатель, нежели писатель, но не удержалась. Не хочется, чтобы чудесное сообщество затихало

Название: Песок
Автор:  Iry
Фандом: KHR!
Размер: мини, 1928 слов
Пейринг/Персонажи: *YL!Цуна/*YL!Гокудера
Категория: слэш, гет фоном
Жанр: ангст
Рейтинг: PG-13
Краткое содержание: Цуна думает, что время еще есть. Он ошибается.

Им всем немного за тридцать, когда Хаято приходит в особняк Вонголы с девушкой. Цуна видел ее с ним пару раз на приемах, но никогда тот не водил сюда своих пассий — считал, что нужно серьезно разграничивать дела и личную жизнь. И сейчас, глядя на симпатичную молодую итальянку, совсем крошечную на фоне высокого Хаято, Цуна чувствует, как интуиция раскаленным железом прошивает солнечное сплетение. Так и есть: Хаято объявляет о помолвке.

Вокруг тут же поднимается шум. Ужин закрытый, только для своих, но у Цуны большая семья. Он отстраненно наблюдает, как новоиспеченную пару запирают в круг поздравляющих, как Такеши с хохотом обнимает Хаято, как носится радостно подросток-Ламбо. Цуна и сам старается улыбаться изо всех сил, целует хрупкую ладошку будущей синьоры Гокудеры, хлопает по плечу Хаято. И едва дожидается смены блюд, чтобы, сославшись на срочные дела, удалиться из столовой. Семье не до него, все взбудоражены внезапной новостью. Только один задумчивый и встревоженный взгляд Цуна чувствует каждым миллиметром своей спины.

В кабинете, где Цуна уединяется, у него целый бар. Он не любит алкоголь — как-то Дино решил научить его пить, и их так развезло, что утром Цуна пожалел, что не умер в недавней битве. Но теперь он взрослый серьезный мафиозо и должен вести себя соответственно. Цуна выбирает бутылку виски — дорогого, подаренного Девятым. Напиток приятно пахнет травами и плавит горло.

Цуна думает о том, что из всех своих друзей — он все еще зовет их друзьями, а не подчиненными — скоро он единственный останется холостым. Ему почему-то тяжело дышать, будто Пламя, его родное, привычное, теплое Пламя, вдруг выжгло из легких весь воздух.

Два года назад, когда женился Такеши, Цуна был искренне рад. Он подарил им с женой коттедж на побережье, а спустя год с удовольствием стал крестным маленького Рина. Семья росла, и это было замечательно.

«Такеши — не Хаято», — ехидничает внутренний голос, почему-то очень похожий на голос Реборна. Бывши аркобалено теперь появляется редко, предпочитая шататься по миру, и не то чтобы Цуна скучал. Тем более, что уже давно Реборн укоренился у него в голове в виде этого самого голоса.

Такеши — не Хаято, соглашается Цуна. Такеши никогда ничего не принимает близко к сердцу, он улыбается и смеется, и все так же относится к Цуне как к однокласснику, немного слабому, нуждающемуся в защите. Порой Цуне кажется, Такеши до сих пор считает, что все они просто играют в мафию. Это не мешает ему выполнять приказы и рисковать жизнью ради Семьи.

Хаято — другое дело. Хаято всегда смотрит на него с обожанием и восхищением, с непреклонной уверенностью в правильности его поступков. Цуна признается сам себе, что во многом именно благодаря такому отношению он научился быть сильным и оправдывать эти надежды. Они с Хаято росли вместе не только физически — ошибались, учились справляться с неуклюжестью и шевелить мозгами. Хаято всегда рядом, рискует жизнью, защищая его. Цуне потребовалось время, чтобы научиться принимать это поклонение как должное. Так ведь пристало Десятому боссу Вонголы? Он для Хаято даже не Небо — центр вселенной, единственное, на что вообще стоит обращать внимание.

А теперь в мире Хаято есть еще кто-то. Цуна зло допивает первый стакан и не глядя наливает второй. Виски пьется на удивление хорошо.

Его избранницу зовут Джованна Корелли, вспоминает некстати Цуна, и она — племянница того самого Корелли, главы старинного сицилийского клана. Когда Хаято женится на ней, их кланы породнятся, и Вонгола расширит свое влияние и на Сицилию. Старик Корелли сильно в возрасте, а из близких родственников у него только Джованна. Вряд ли Хаято думал об этом, делая ей предложение, но выбора удачнее сложно придумать. Цуна взрослый, теперь он думает и о таких практичных вещах.

Пустеет второй стакан.

Интересно, любит ли ее Хаято? Как признавался ей в любви? Вспыльчивый, едкий, колючий и опасный Хаято, в чьей груди бьется огромное доброе сердце. Уж Цуна-то знает. Брал ли хрупкую ладошку в руки, какие слова шептал?

«Ты же знаешь, какие», — хмыкает внутренний голос, и Цуна скрипит зубами, вспоминая. У него вообще хорошая память, подстегиваемая нечеловеческой интуицией, и порой он ненавидит ее больше всего на свете.

Эта память услужливо подбрасывает картинки, не утратившие яркости за прошедшие годы. Им восемнадцать, они только что распрощались со школой, и будущее кажется светлым и счастливым. Цуна и остальные еще не знают, что впереди будут опасности, смерти и очень мало легких, безмятежных моментов. Таких, как сейчас.

Цуне не хочется идти домой, он растягивается на траве у воды и смотрит в бескрайнее закатное небо. Все разошлись, рядом с ним только Хаято, верный и надежный, правая рука, лучший друг. Цуна счастлив, как давно уже не был, хочется смеяться и петь, но он просто улыбается и смотрит на редкие розово-алые облака.

— Завтра будет ветрено, — говорит вдруг Хаято. Он — Ураган, чувствует такие вещи. Цуна кивает, ловя его взгляд, и вдруг замирает: что-то не так. Тот сжимает пальцы, перебирает нервно кольца. Его форма измята от долгого сидения на траве, галстук он снял, и в расстегнутом воротнике рубашки Цуна видит, как ходит вверх-вниз кадык — Хаято часто сглатывает.

— Десятый... — тихо говорит он, и Цуна подбирается весь, не зная, к чему готовиться. — Я люблю тебя.

На Цуну наваливается тишина, в которой он слышит только стук собственного сердца — глухой и частый. Он не знает, сколько времени прошло, прежде чем на лицо выползает несмелая улыбка.

— Я знаю, — отвечает Цуна. — И я тебя. Ты — моя Семья, мой лучший друг.

Хаято дергается, будто от удара, и закрывает глаза. А затем кивает, принимая.

Они ни разу не говорили об этом с тех пор.

Цуна наливает третий стакан и вздыхает. Он ведь правда считал тогда, что Хаято говорит о дружбе. Это чувство переполняло Цуну, питало Пламя... до сих пор питает. Любовь к Семье. Логично, что и Хаято ее чувствовал.

«Врешь, — обрывает резко внутренний голос. — Совсем ты так не считал». И снова маленький засранец в голове у Цуны прав. Все он прекрасно видел и понимал — отчего Хаято смотрит на него с таким восхищением, почему постоянно рядом, почему касается так часто — будто помогая, защищая, но на самом деле замирая от удовольствия, пробегая пальцами по коже Цуны. Знал он все, но предпочитал не обращать внимания. Много ли мозгов в голове у восемнадцатилетнего, даже если он мафиозный босс? Тем более, Цуна был влюблен в Кеко.

Кеко, на которой так и не женился. Ему вообще мало интересны девушки и отношения — и без них хватает проблем и забот. Цуна прекрасно понимает, что рано или поздно ему придется жениться, но это в его представлении должно случиться еще не скоро. Время еще есть — так он думал. Побыть с друзьями... побыть с Хаято.

А теперь этого времени больше нет, вышло разом, высыпалось песчинками в нижнюю часть часов.

«Признайся хотя бы себе, глупый Цуна, что дело вовсе не в женитьбе», — неожиданно мягко говорит внутренний голос.

— Признаю. — Цуна наливает еще виски и салютует воздуху, повторяя: — Признаю.

Дверь бесшумно открывается, и на пороге появляется Хаято. Только Хранителям дозволено входить в кабинет Десятого Вонголы без стука — об этом знает вся Семья. А пользуется — один он.

Цуна по-детски хочет спрятать бутылку, но алкоголь уже коварно затуманил мысли и разбалансировал движения, а выглядеть снова неуклюжим подростком он не хочет.

— Десятый... — Хаято медленно подходит к столу, окидывая взглядом всю картину. Между бровей пролегает серьезная складка.

— С моей стороны некрасиво было вот так уходить. Прости, что расстроил тебя. — Цуне действительно жаль. Не такого приема достойна невеста его правой руки.

— О чем ты, Десятый? — В глазах Хаято непонимание. — Ты никогда и ничем не смог бы меня расстроить.

Да, именно. Хаято принимает его с потрохами, любым — трусливым мальчишкой, опасным мафиози, рыдающим после вынужденного убийства, напивающимся в одиночку. От этого почему-то начинает болеть сердце.

— Можно? — Хаято кивает на пачку сигарет в руках. Цуна вдруг понимает, что давно не видел его курящим. Он не дает достать зажигалку — на протянутой ладони вспыхивает маленький огонек, и Хаято прикуривает, чуть улыбаясь. Они раньше часто так делали.

Раньше.

— Я хотел познакомить вас уже давно, правда. Просто не мог найти повода. Прости, что нарушил твои планы, — оправдывается Хаято.

— Глупости, — улыбается Цуна, — тебе не нужны поводы, чтобы привести в мой дом любимого человека. Когда планируете свадьбу?

— В сентябре. Еще должно быть тепло.

Цуна кивает. Осенью в Италии красиво. Красивая будет свадьба.

— Я дам тебе отпуск... на две недели, больше не могу, увы. Ты будешь нужен мне на сделке с Альдо в октябре.

Лицо Хаято вытягивается.

— Мне не нужен отпуск, Десятый.

— Нужен, — возражает Цуна. — Побыть с женой, медовый месяц...

— Джованна понимает, — обрывает Хаято. — Вонгола — превыше всего.

— Глупый, — Цуна качает головой, — самое главное — это семья.

— Ты — моя семья! — срывается Хаято резко и замолкает, затягиваясь. Будто позволив себе лишнее.

Давно такого не было. Тридцатилетний Хаято совсем не похож на взрывного подростка, каким Цуна его узнал. Поэтому он замирает тоже, прислушиваясь к стуку собственного сердца. И ему стыдно, ужасно стыдно, что стук этот — радостный. Поэтому Цуна говорит:

— Это неправильно.

А Хаято вдруг шагает вперед, опускается на одно колено и осторожно целует пальцы Цуны. Не кольцо, символ власти Вонголы, как пристало делать подчиненным, а самые кончики. Губы у Хаято горячие и сухие, и Цуну прошибает крупной дрожью. Он представляет, как эти губы касаются смуглой кожи Джованны, и дышать становится нечем. Пламя снова выжигает изнутри, застилает глаза и вычищает из головы все мысли похлеще, чем алкоголь.

Цуна выдергивает руку у Хаято, обхватывает его лицо ладонями и шипит, не то зло, не то отчаянно:

— Ты — мой. Слышишь?

Губы у Хаято горячие и сухие, жесткие, если смотреть со стороны, но они поддаются, раскрываясь в ответ, и Цуна весь оказывается в их влажном плену. «Будто Пламя целовать», — отстраненно думает он, а в следующий миг Хаято вздергивает его на ноги и прижимает к себе, покрывая скулы, подбородок, лоб и даже виски быстрыми, легкими поцелуями. Цуна не знает, чего в них больше — нежности или отчаяния. У Хаято дрожат руки — он чувствует эту дрожь на своих плечах и спине, и прижимается ближе, цепляется пальцами за волосы, утыкается носом в шею, которая едва слышно пахнет табаком.

— Десятый, — шепчет Хаято, не раскрывая глаз, — Десятый, Десятый, Десятый...

Они отрываются друг от друга только через несколько минут. У Цуны подкашиваются колени, он бы упал, не держи его Хаято. Цуна протрезвел, все вокруг такое яркое и четкое, что глазам даже больно.

— Столько лет, Десятый...

Он обрывает себя на полуслове, и в серых глазах Цуна видит понимание. Не надо ничего говорить — у Хаято нет сверхинтуиции, но за столько лет рядом он научился чувствовать Цуну ничуть не хуже себя самого.

Он пытается продолжить, и Цуна не удерживается — прижимает указательный палец к его губам.

— Корелли — отличный выбор, Вонгола станет сильнее. А ты будешь хорошим мужем и отцом. Я рад за тебя.

— Но...

Цуна отстраняется, проводит рукой по волосам, приглаживая непослушные вихры, убирает со стола последствия своего срыва.

— Возвращайся к гостям. Нехорошо заставлять их ждать.

И будто ничего не было. Хаято молча, покорно идет к двери. Приказы — и просьбы — Десятого не обсуждаются.

Цуна теперь взрослый и давно умеет выбирать между желанным и правильным. Только иногда выбирать не хочется.

Да и не нужно.

— Хаято.

Тот замирает у выхода, вопросительно глядя на Цуну.

— Ты — мой. Помнишь?

Улыбка трогает тонкие губы.

— Всегда, Десятый.

Хаято уходит, а Цуна усмехается.

Незримые песочные часы переворачиваются, отмеряя новый срок.

@темы: 5927, Фанфикшн

---

С днём 8 марта!

[Satisberry]

+16

@темы: 5927, Фанарт

---

С днём Валентина!

[Satisberry]

+11

@темы: 5927, Фанарт

---

С Новым годом!

[Satisberry]

+ 15

@темы: 5927, Фанарт

---

Так снежно

[Satisberry]

Название: Так снежно
Автор: Satisberry
Фэндом: KHR!
Пейринг: Тсуна/Гокудера
Рейтинг: G
Жанр: джен, броманс
Саммари: Раз, два, три, четыре, пять - я иду тебя искать.
Примечания: По арту

Снежно

1555 слов

- Теста тупее у нас ещё не было! - Гокудера отпихнул от себя исписанный листок с такой брезгливой миной, словно это была не обычная распечатка, а использованная туалетная бумага. - Кубический идиотизм в квадрате! Они бы ещё таблицы Брадиса зазубривать заставили!
- Ты ведь уже дописал, - Ямамото зевнул и устало потянулся. - Это нам с Тсуной о-го-го сколько ещё!
- Так шевели ручкой, бейсбольный придурок! - сердито огрызнулся Гокудера. - Уж готовое-то ты списать в состоянии?
- Рука устала с непривычки, - широко улыбнулся Такеши.
- Ногой пиши!
- Спасибо, что помогаешь нам, Гокудера-кун, - перебранка отвлекала Тсуну, и ему пришлось невольно влезть в разговор. - Без тебя мы бы тут все выходные просидели! А так за вечер управимся, и завтра можно будет погулять, как следует.
- Конечно, Десятый, - от нехитрой похвалы Хаято сразу расцвёл, и немного смутился даже. - Погулять — это самое оно. Я прогноз смотрел в интернете — завтра точно должно распогодиться! Ладно, не буду тебе мешать. Покурю пойду.
Обычно он курил прямо здесь, у окна; но в такую метель Гокудера ни за что не стал бы студить комнату, рискуя здоровьем Десятого. Он выскочил за дверь. И как-то сразу стало так тихо, что Тсуна по инерции писал ещё минут десять, пока до него дошло.
- Он опять раздетый убежал, да? - Тсуна поднял затуманенный взгляд на Ямамото.
- Ну да, - так же тормознуто ответил тот, уже почти впавший в транс под напором синусов и косинусов. - Мы же днём когда шли к тебе, тепло ещё было, и он куртку брать не стал.
- Мою бы хоть накинул, - Тсуна оглянулся. - Или твою.
- Зато так быстрее вернётся, - философски пожал плечами Ямамото. - Меньше дымом дышать будет.
- Угу.
Тсуна вроде и согласился, но всё равно почему-то не сиделось. Интуиция, или предчувствие, или просто нужен был повод оставить хоть ненадолго навязшие в зубах формулы и размяться — непонятно. А только захотелось вдруг, почти нестерпимо, встать и выйти на улицу.
- Пойду, поищу его, - пробормотал он и оказался на лестнице раньше, чем Ямамото успел сказать что-нибудь разумное и успокаивающее. Сбежал вниз, схватил с вешалки шарф и старую отцовскую куртку, неизвестно зачем висящую там круглогодично — видимо, просто из маминой сентиментальности, и открыл входную дверь.
Оказавшуюся почему-то порталом в другую реальность. Такую, где тебе в лицо летит мелко покрошенная ледяная бесконечность, и нет ни воздуха, ни света, ни старого доброго дворика с облетевшим к зиме клёном, верёвками для белья и шезлонгом, который вредная Бьянки так и не убрала в кладовку.
И Гокудеры тоже нет.
- Гокудера-ку-ун! - крикнул Тсуна, высунув на улицу лишь голову, и от всей души желая, чтобы Гокудера отозвался из кухни, или туалета, или ещё какого-нибудь нормального места. - Гокудера-а!
- Тсу-кун? - мама, разрумянившаяся в кухонной духоте, улыбалась легко и отстранённо: видимо, была занята чем-то важным и вкусным.
- Мам, Гокудера-кун не с тобой?
- Он вышел подышать свежим воздухом, - она смотрела на снежное марево за порогом и белые крупинки, которые таяли в тепле, даже не успевая упасть на чисто выметенный пол, а видела, должно быть, что-то своё. Иногда Тсуне очень хотелось узнать, о чём же мама думает, когда так вот улыбается.
А иногда — нет.
- Не ходи сюда, мам, - сказал он, торопливо застёгивая куртку и вертя головой в поисках шапки. - Тебя продует.
Мама послушно скрылась в кухне, шапка всё никак не находилась, и Тсуна, махнув на неё рукой, пошёл так. Закрыл с немалым трудом дверь за своей спиной, вдохнул нечаянно сотню-другую перемешанных с морозным воздухом снежинок и тут же раскашлялся, вытирая заслезившиеся глаза.
- Гокудера-ку-ун! Гокудера-а!
Звуки исчезали в белой мгле, таяли, как маленькие кусочки сахара в молоке, вот только снег, в отличие от молока, не становился от этого сладким. Крикнув ещё пару раз, Тсуна подумал малодушно, что Гокудера, должно быть, просто зашёл за дом — там, между задней стеной и забором, не так дуло, и можно было спокойно...
Ерунда. Гокудеры не было уже почти двадцать минут. Он никогда не выкуривает больше двух подряд, даже сильно нервничая. А сегодня он не нервничал. Тсуна сильно-сильно сощурился, став похожим на карикатурного китайца, обеими руками прижал к себе куртку, чтобы не потерять, и решительно поплёлся туда, где надеялся рано или поздно отыскать калитку.
Само собой, фирменная савадовская удача его не покинула: споткнувшись о забытое детьми ведёрко, Тсуна отважным пингвином полетел носом вперёд и едва не впечатался в забор. Зато здесь оказалось чуть потише, чем на открытом месте, да и «поместье» у них не настолько обширное, чтобы брести вдоль забора до выхода дольше трёх минут.
Калитку Тсуна затворять не стал — так легче будет её найти. Завертел головой, вглядываясь в белую снежную круговерть — шумную и безумную, как целый легион сов Тумана.
- Гокудера-ку-ун!
Куда он пошёл? Направо, к небольшому магазинчику, который всего в паре десятков метров от тсуниного дома, или налево, к супермаркету — до него гораздо дальше, зато и выбор там больше, и наверняка есть любимые сигареты Гокудеры...
Опять ерунда. Нет у Гокудеры-куна любимых сигарет. Когда есть деньги, он берёт те, что подороже, на мели довольствуется самыми дешёвыми. Тсуна различает их по запаху: дорогие пахнут маминым шкафчиком с пряностями, дешёвые — просыпавшейся в костёр чайной заваркой.
Вопрос в том, сколько у Гокудеры с собой денег. Скорее всего много: из ближайшего магазина он бы уже успел вернуться. Наверное. Ведь не заблудился же он, в самом деле? Гокудера не может заблудиться. Вот Тсуна — запросто. Стоит только потерять из виду калитку... а где она, кстати?
- Никчёмный Тсуна! - хотелось выразиться покрепче, но вместо этого он замолчал, вслушиваясь в доносимые ветром звуки.
Очередная глупость. Не услышишь в этой сумятице ни шагов, ни крика (да Гокудера-кун и не будет кричать, вот ещё), и даже выстрелов — не услышишь. Можно похитить человека, и увезти его неизвестно куда на большой чёрной машине. Или ранить, оставив умирать на занесённой снегом обочине. Или и того хуже...
Ну почему тсунино богатое воображение обостряется исключительно в таких вот ситуациях — когда есть шанс за пару минут запугать себя плохими мыслями до полусмерти? Нет бы ему срабатывать на сочинениях по японской литературе! Хотя... При их-то образе жизни всё самое плохое может случиться в любой момент. Запросто. Так что вполне разумно будет сбегать за Ямамото, ведь его собака...
Что-то большое и тёмное возникло из снежной завесы прямо перед тсуниным носом, и он с ужасом осознал, что не успевает даже отскочить, а перчатки остались дома, на тумбочке, да и кто бы стал брать перчатки, выходя на минутку на улицу, хотя Реборн его всё равно отпинает, когда узнает, если, конечно, ещё будет, кого пинать...
- Десятый? - толкнул на бегу, зашипел, узнал, испугался, подхватил, не давая упасть — всё в три секунды. - Ты чего здесь? Случилось что?
Живой. Полные волосы снега — дома он сразу растает, и пряди повиснут тёмно-серыми, цвета старых некрашеных досок, сосульками. Нос мокрый, как у Джиро, губы белые, к скулам как будто два больших леденца прилепили — ярко-розовых, какие обычно на праздниках продают.
Ах да, праздник же. Гокудера нашёлся.
- Случилось! - Тсуна неожиданно для себя разозлился. Сунул холодную куртку прямо Гокудере в лицо и почти закричал сбивчиво: - Ты почему? Нельзя раздетым! Ты простудишься! И умрёшь! Или ещё хуже!
- Хуже, чем умру? - Хаято смотрел на куртку недоумённо, словно впервые в жизни видел такую затейливую штуку. - Десятый, у тебя снег на волосах. Как шапка.
- Шапка! - отобрав у него куртку, Тсуна, пыхтя, натянул её Гокудере на плечи и заставил просунуть руки в рукава. Куртка была велика, и всё норовила соскользнуть и свалиться, а молния замёрзла, и застёгиваться не желала. - Это на тебе должна быть шапка! И пальто! И вообще!
- Вообще? - тупо повторил Гокудера.
- Шамал сказал, что от курения один вред! - оставив непокорную куртку в покое, Тсуна привстал на цыпочки и старательно обмотал шею Хаято шарфом. - И он прав, как видишь! Если у тебя будет воспаление лёгких...
Видимо, это вечер сегодня такой. Особенный. В который Тсуна всё время тычется носом в разные холодные колючие вещи. В снежный ветер, например. Или в забор — почти ведь приложился к нему.
Или в шарф, как сейчас.
- Ты только не беспокойся, Десятый! - в объятиях сразу стало тепло, и Тсуна тут только понял, как его трясло всё это время. - Я больше никогда! В смысле — всегда! И пальто, и шарф, и перчатки, если хочешь! И шапку куплю! С ушами!
- С ушами? - невнятно повторил Тсуна сквозь шарф, живо представив себе, как Гокудера рассекает по городу в шапочке с ушками Микки Мауса — такая, помнится, была у Хару. - С ушами, наверное, уже лишнее.
Тсуна завозился, и Гокудера тут же расцепил руки, отпуская его. Шмыгнул носом, потом наклонился, слегка коснувшись своим лбом тсуниного.
- Очень сердишься? - виновато спросил он.
- Ну-у... уже не очень, - честно ответил Тсуна. Теперь он сердился уже на себя. И чего, спрашивается, взбеленился? Прямо как Хару, которая вечно «сама придумала, сама расстроилась». Ещё и Гокудеру довёл — того и гляди на колени хлопнется опять. Эх ты, босс-недоучка.
Ветер стихал, и за белой пеленой начали проступать контуры домов, деревьев, заборов и прочей недвижимости. У Тсуны замёрзли руки, и уши тоже замёрзли, и вообще — чего он ждёт?
- Домой? - заглядывая Гокудере в глаза, старательно бодрым голосом сказал Тсуна. - Пока мы тут и в самом деле не простудились. Кстати, попрошу маму сделать тебе горячего молока. С мёдом.
Гокудера вздрогнул, словно приходя в себя, и зябко запахнул полы слишком широкой для него куртки.
- Десятый, - сказал он так кротко, что смог бы, наверное, разжалобить даже айсберг. Или Реборна. - А давай ты меня лучше в угол поставишь?

@темы: 5927, Фанфикшн

---

Фик

[sweetdream00]

Название: "В самом конце пути"
Автор: Спутник
Жанр: драма
Пейринг: 5927
Рейтинг: R
Размер: мини, 4817 слово
Предупреждения: AU (в конфликте колец победил Занзас)
Саммари: Иногда остается только один выход: слепо следовать за тем, кто тебе дорог


1.0

Тсуна всегда такой мягкий, податливый. Как глина – лепи, что хочешь, делай, что хочешь. Это так... Охуенно.

Гокудера медленно выдыхает через нос. Раз. Два. Вдох. Выдох. Он всегда кончает куда быстрее, чем хотелось бы, быстрее, чем обычно. С другими – не с Тсуной – все гораздо, гораздо дольше.

Гокудера гладит Тсуну по рыжим непослушным волосам, и его прикосновения уже давно не несут в себе ни боли, ни унижения – но Тсуна все равно боязливо прикрывает глаза и напрягается. Поджимает губы; уголки рта застывают скорбной подковой, ресницы взволнованно дрожат. Он пытается отодвинуться. Зачем, если бессмысленно, если некуда бежать, если это уже не первый раз, не первый год?.. Пора бы привыкнуть, смириться, не создавать видимость, а действительно подчиниться. Гокудера кладет ладонь ему на бедро, другая путается в волосах, зажимает их в кулак. Глина? Если бы…

– Ну и куда ты, Десятый? – тянет издевательски Гокудера и заглядывает Тсуне в лицо. Тсуна немного похудел за эту бесконечную, адовую, невыносимую неделю, что они не виделись: четче обозначились скулы и заострился нос, глаза по-прежнему закрыты. Будто бы он ждет. Терпеливо, но жадно, как всегда ждет их встреч сам Гокудера. Если бы…

Гокудера наклоняется, утыкается носом в Тсунину шею. Гладит скрытое черной тканью колено, тянет за волосы, заставляя Тсуну откинуть голову назад. Гокудера вдыхает, глубоко и жадно, а потом медленно, по слогам тянет:

– Де-ся-тый...

И кончает, без рук, вздрогнув всем телом: молча, задержав дыхание, крепко зажмурив глаза и присосавшись к шее Тсуны. Кожа под языком соленая, как слезы, бархатистая, нежная, в прозрачных, невесомых веснушках – они всегда появляются у Тсуны в начале лета, когда ощутимо начинает припекать солнце, а потом, через неделю или две, проходят.

Оргазм похож на маленький локальный взрыв – вся вселенная Гокудеры сотрясается, рушится, все его сознание на некоторое время, которое кажется и бесконечностью, и коротким мигом, слизывает одной огромной волной наслаждения. Гокудера больше ни с кем больше не кончает так быстро и так ярко.

Они тогда проиграли Варии: Занзас грозился убить всех Хранителей, если Тсуна не сдастся. И Тсуна сдался, покорно преклонил колено и поднял на Занзаса взгляд, который уже никогда после не менялся и который первые полгода бесил Гокудеру, а потом начал неимоверно заводить. Во взгляде Тсуны были покорность и боль, безысходная злоба, а на самом дне плескалось облегчение – бремя Вонголы нести уже не ему.

Тсуна перевелся в другую школу, и Гокудера пошел за ним – потому что больше было некуда. Да и незачем. Гокудера тогда стал звать его по имени – добровольно отрекся от Десятого и принес присягу верности именно Тсуне – слабому, мягкому, застенчивому, но все равно стальному внутри, потому что для добровольного унижения нужно куда больше силы и воли, чем для беспринципной гордости. А это унижение, этот нечестный проигрыш, который был вполне закономерен в мафиозном мире, где нет места верности и правилам, навсегда отпечатался на Тсуне, и он не мог отмыться от этого поражения. Он остался в мафии, и Гокудера вместе с ним – хотя нет нужды уточнять, и так все ясно – чтобы Занзас вытирал об него ноги. Реборн смотрел с разочарованием и укоризной, а дон Тимотео – с жалостью и отеческим участием, от которого не было проку. С шестнадцати лет им стали давать задания: мелкие, по большей части совсем незначительные, ведь что они могли без колец? Тсуна, оставивший мать в Намимори, сидел бесполезно над домашними заданиями в их с Гокудерой съемной квартире, а Гокудера носился по Токио и подслушивал, запугивал, разбрасывал во все стороны динамит. Иногда, когда была особая необходимость – убивал. Выходило механически, холодно и отстранено, хотя раньше Гокудера в это душу вкладывал и ждал с нетерпением каждой новой миссии; противники разлетались ошметками по всему кварталу, а Гокудера изнутри млел от ощущения хорошо сделанной работы.

Дома Тсуна стирал его вещи, перепачканные в крови. Сначала его руки тряслись, а затем он привык. И Гокудера привык тоже к тому, что Тсуна вообще не умел стирать: на вещах постоянно оставались красные мыльные разводы. Тсуне ничего нельзя было доверить: яичница хрустела на зубах, шторы, что он брался гладить, сгорали под утюгом, все его ручки мазали, отрывались пуговицы, отклеивалась подошва на новых, неделю назад купленных кроссовках; он запинался, спотыкался, наступал сам себе на шнурки, его бесконечно толкали, а он только тихо извинялся и втягивал голову в плечи.

Сначала – первые раз двадцать, когда Гокудера еще сопливым школьником зажимал Тсуну по углам классов и позорно изливался себе в штаны от одних Тсуниных протестов, от рук, которыми тот упирался ему в грудь – было стыдно. И позорно. Потом Гокудера привык. Стало все равно, лишь бы с Тсуной. Больше. Чаще.

Джинсы приходилось стирать каждый день, носить с собой пару запасных трусов и упаковку влажных салфеток, дезинфицирующий гель. И запасаться терпением.

Сейчас все проще. Гокудера приходит, когда хочет – чуть ли не каждый день, а иногда думает о том, чтобы переселиться к Тсуне и не тратить попусту время, простаивая в пробках и нетерпеливо барабаня по рулю – открывает дверь копией ключа. И делает с Тсуной, что хочет. Только до самого дела нечасто доходит. Покорность Тсуны, нервно дергающийся кадык на тощей шее, тонкие безволосые руки, упрямо сжатые губы. Чаще всего Гокудера обхватывает его со спины, прижимая к своей груди, залезает руками под тонкую рубашку, гладит выступающие ребра, нервно подрагивающий живот. Гокудера с полминуты трется об обтянутый джинсами зад и, сцепив ладони в замок и стиснув зубы, со сдавленным стоном кончает. Тсуну потом тошнит, долго выворачивает у унитаза, он брезгует, всегда брезгует Гокудерой, все хрен знает сколько лет, его жадными прикосновениями и взглядами, по его телу проходят одна за одной судороги, Гокудера сидит рядом с Тсуной на кафельном прохладном полу, который сам же выбирал по просьбе Десятого с три месяца назад, и смотрит. Задумчиво перебирает рыжие пряди, гладит вздрагивающие плечи, стирает выступившие слезы. Пятно на джинсах подсыхает, неприятно стягивая кожу. Охуительно. Пресвятая Мария, как же охуительно.

Потом уже Тсуна сидит в ванной, уткнувшись головой в колени, ему в спину бьет струя горячей воды, всю комнату заполняет пар. Гокудера курит на толчке, закинув ногу на ногу, в одних трусах, свежих, пахнущих лавандой. Шкаф в Тсуниной комнате забит его вещами, у самого Тсуны только три костюма, пара джинс и пара футболок и одни адидасовские штаны. Гокудера курит, рассеяно стряхивая пепел на кафельный пол. Когда пачка заканчивается, а спина у Тсуны становится совсем красной, Гокудера все-таки лениво натягивает чистые джинсы, выключает воду. Не замечая, наступает на остывший пепел. Накидывает на плечи Тсуне быстро набухающее от влаги полотенце. И уходит, закрыв дверь своим ключом.


0.0

Тсуну тогда невзлюбили в новой школе, а сам Тсуна влюбился – это было очевидно всем и каждому. Она была похожа на Киоко, а еще в ней было немного бестактной прямолинейности, напоминавшей Гокудере приставучую Хару. Но эта не лезла к Тсуне, она вообще его не видела, не замечала его алых щек и теплых, нежных взглядов – зато сохла по самому Гокудере.

У Гокудеры был безумный, херовый до отвращения август: они уже практически год как переехали в шумный проклятый город, где проще было начать карьеру в детском порно, чем снять комнату за приемлемые деньги. Тсуна в декабре прожег первый тюль и сделал первую яичницу со скорлупой, а в свободное от школы время лежал на кровати в их комнате, больше похожей на пенал.

Гокудере тогда казалось, что Тсуна вообще не замечал ни дни, ни ночи, ни погоду за окном: в феврале, когда на неделю ударили морозы, он ходил в легкой осенней ветровке, а Гокудера потом на улице натягивал на его холодные, безвольные руки вязаные перчатки и укутывал своим шарфом. Тсуна мог уйти гулять и вернуться под утро – озябший, продрогший, без сумки и с синевой под глазом; Гокудера растирал его ледяные ступни ладонями и матерился от всей души, испытывая неимоверное облегчение. На уроках Тсуна дремал; когда его вызывали к доске или спрашивали про домашнее задание, то лениво разлеплял глаза и молчал в ответ. Вообще ничего не говорил, только переводил стеклянный взгляд с преподавателя на ту девку. Его принимали за идиота – шептались по всей школе о странном молчаливом парне, который вообще, видимо, был немым. До Гокудеры доносились обрывки множества сплетен, он злобно скрежетал зубами, но ничего не мог поделать.

Тсуну оставляли после занятий, и Гокудера тоже оставался с ним и сам ему объяснял все: от математики до английского. Тсуна молчал и, наверное, даже не слушал, хотя прилежно записывал, но в записях своих не разбирался совсем. Он постоянно благодарил Гокудеру по пути домой, кланялся до пола по своей привычке, шептал что-то еле слышно – Гокудера не мог разобрать. Он потом плюнул на занятия и объяснения, потому что не было в Тсуне никакого желания учиться и желания вообще, и стал писать домашние работы и за него тоже.

Гокудера раздавал на улице флаеры, потихоньку за неплохие деньги сплавлял налево динамит, который делал по ночам, и практически ненавидел Тсуну. Он хотел Тсуну, мирно сопящего рядом, и ненавидел его, ворочаясь на простынях, одновременно за слабость и мягкость, а потом под утро яростные, полные презрения и разочарования мысли отступали перед чувством огромного, фанатичного восхищения Тсуниным благородством и верностью самому себе. Это был безумный, херовый до отвращения август, когда все достигло предела и когда Гокудеру разрывало напополам. И он замутил назло самому себе, и назло Тсуне тоже, с этой милой, очаровательной японкой.

Тсуна почему-то не знал, хотя об этом сплетничала вся школа. Слухи обходили его стороной или он не обращал на них внимания, или не верил, что Гокудера может так подосрать ему – а Гокудера именно что подсирал, испытывая какое-то особое, мазохистское наслаждение от своего предательства и от предвкушения боли, что он причинит Тсуне. Ему и хотелось сделать больно – чтобы Тсуна понял, чтобы, черт подери, хоть что-нибудь понял и отмер, наконец, вышел из своего забытья! Чтобы не трепал Гокудере нервы. Тсуна понял только в середине октября.

Они целовались в пустом кабинете, девчонка краснела, иногда отрывалась от его губ, чтобы прошептать что-то на ухо. Сентиментальный бабский бред; Гокудера никогда не слушал, только кивал якобы внимательно, а сам одной рукой шарил у нее под юбкой, а другой искал презерватив по карманам джинс. Как назло, под руку попадалось не то, бесконечные зажигалки, мотки фитилей, фольга от сигаретных пачек или сами сигареты, уже раскрошенные, позвякивали монеты, соскакивали кольца с пальцев. Он шарил по карманам, а девчонка, уже восхитительно влажная, сама подавалась навстречу его ладони. Гокудера вжимался стояком в ее бедро, бархатное, подтянутое, призывно белевшее в полумраке класса.

Гокудере хотелось. Робких девичьих, тонких пальцев, неумелых губ, смущенных улыбок, застенчивых взглядов. Гокудере хотелось секса. Долгого, бесконечного, животного, дикого – к черту всю робость, смущение, да кому он врет! – траха. Чтобы дрожали стены, скрипела кровать, чтобы кто-то под ним стонал и просил не останавливаться. Гокудере было шестнадцать, он состоял из гормонов и адреналина, а еще из пороха и похоти. То, что потом об этом узнает вся школа, и Тсуна, Тсуна тоже, заводило.

Гокудера ничего не просил. Девчонка сама соскользнула с парты, встала перед ним на колени. Положила узкую ладонь на пряжку ремня, устремила на Гокудеру блестящий взгляд.

– Можно?

Она смотрела на него снизу вверх, ее щеки алели. Чувствовалось, что ей было до слез стыдно, как-то особенно унизительно, тем более так – стоя на коленях, засунув ладонь под короткую юбочку. Она часто моргала влажными глазами, но не отворачивалась, не пряталась. Ей хотелось сделать Гокудере приятно.

Гокудера был не против. Так, наверное, даже лучше. Он дотронулся до ее щеки, провел по губам большим пальцем.

– Конечно.

А потом Гокудера услышал, как скрипнула дверь, и обернулся на звук. Разумеется, в полутьме проема стоял Тсуна – бледный, но с лихорадочно сверкающими в темноте глазами, он смотрел то на девчонку, то на Гокудеру, но не было в его взгляде упрека, только понимание и принятие боли. Смирение – не тупое, а осмысленное, как в тот вечер с Занзасом. Еще одно благородное, добровольное поражение.

Гокудера чуть не взвыл, отстранился от ничего не понимающей девушки, торопливо засунул обмякший член в джинсы и шагнул навстречу Тсуне. Тсуна сглотнул и выбежал из класса, хлопнув со всей силы дверью – задребезжали стекла в рамах. Девчонка тянула к Гокудере в полутьме руки, а в голове у него что-то щелкнуло: сколько можно обманывать себя и мучить?

Он тогда догнал Тсуну на втором этаже. Схватил за потную ладонь, которая отчаянно выскальзывала, и понял, что был идиотом. Тсуна смаргивал слезы и дрожащим голосом уверял, что все в порядке. Что его чувства не играют никакой роли, и если ей хорошо с Гокудерой, то так и должно быть.

Гокудера поцеловал Тсуну, сминая все протесты и недовольства, не думая, что будет дальше и что вообще может быть при таком раскладе. Он прижимался к сомкнутым Тсунининым губам с минуту, ощущая, что это лучший поцелуй в его жизни, а Тсуна упирался ему ладонями в грудь и дышал тяжело и сосредоточенно. Гокудера кончил, ощущая под ладонями острые лопатки, утопая в страхе и непонимании, которые исходили от Тсуны. Самый сладкий, яркий оргазм.

Домой они шли вместе и молча: Гокудера впереди, а Тсуна позади на пару шагов. Гокудеру распирало от счастья, от свободы, что он только что получил. Не было ужаса и ненависти. Гокудера уснул дома сразу же, как только голова его коснулась подушки.


1.1

На людях все совсем иначе. Тсуна холоден и отстранен, ему всего двадцать, а он уже подмял под себя всю мафиозную империю. Тсуна уже год как Одиннадцатый, а Занзас уже год как покойник. Обезглавленная Вария сначала бурлила ненавистью и жаждой мести, но когда Тсуна отсек Сквало вторую руку, они смирились. Так же помнили, ненавидели, но держались уже тише и помогали по мере возможностей.

Тсуну теперь боятся и свои, и чужие, и Гокудера временами тоже. Думает, что однажды Тсуна просто сожжет его дотла, отряхнет с плеч пепел и пойдет дальше. Тсуна научился переступать через людей, через себя и через принципы; в нем нет жалости или смирения, потому что его никто никогда не жалел и не оберегал, наоборот, о Тсуну вытирали ноги – грех не посмеяться над проигравшим. Занзас без зазрений совести плевал в сторону поверженного противника, Реборн смотрел с отвращением, родители с разочарованием. А Гокудера просто... Хотел его и не мог себе отказать. Поэтому все, что происходит сейчас, вполне закономерно.

Тсуна появился из неоткуда, будто бы умер, а затем воскрес, и его воскрешению предшествовало жуткое, кровавое месиво, которое он сам же устроил.

Гокудера больше всего потом взбесило, что он ничего не знал. Он не знал, где Тсуна, что он делает и как живет, и жив ли он вообще, а Тсуна гостил у Ямамото и тренировался с Хибари все это время — Гокудере никто ничего не рассказал, но он понял по обрывкам фраз, по взглядам, по немому согласию, что царило между ними — они на диво хорошо ладили. И Тсуна не доверял никому, кроме Ямамото и Хибари, разве что снисходительно относился к Хром и к тупой корове, но от остальных держался на расстоянии. Он и сейчас не стал общительнее или разговорчивее, и взгляд его тоже не потеплел. Но Гокудера иногда на него смотрит и не понимает — как Тсуне удалось все провернуть.

Гокудера не знает толком, что случилось. Вария орала, что все было несправедливо и не один на один, они, похоже, сами не о чем не знали, но честно убили Занзаса или нет — было по сути не важно. Сражался ли он только с Тсуной или же бился еще против Ямамото и Хибари — не имело никакого значения. Кольцо Неба теперь было у Тсуны, целое, руки у Тсуны тоже были в крови, и у него были люди, которые хотели идти за ним просто так и помогали ему задаром — не как алчный, жадный без предела Гокудера.

Гокудере сейчас кажется, что за Тсуной невозможно не идти. Невозможно не следовать, делать вид, что Тсуна не важен и вообще можно прожить без него. Тсуна уныл, сутул и субтилен, со спины больше похож на рахитичного школьника, но есть в нем что-то, отчего Реборн сразу поверил и Вария заткнулась, и остальные Хранители, которые уже наверное и не думали собраться вместе, молча и с готовностью примкнули. Они будто все это время знали, что их и Тсунин час настанет, ждали терпеливо. Одному Гокудере часто кажется, что он вовсе не у дел. Что Тсуна разрешил ему вернуться в семью из страха или еще чего-то, о чем совсем не хочется думать.

Но остальные не воспринимают Тсуну всерьез. Только Аркобалено, и то не все, остальные семьи насмехаются за спиной; Тсуна пристально следит, что бы этот смех был последним в их жизни.

Сначала Тсуну пытались контролировать – странный, жуткий тип с седыми волосами и пакостной улыбочкой. У него были свои хранители и своя семья, не особо известная, но быстро набиравшая обороты, они успешно вкладывали деньги и продавали недвижимость, не брались за дела, которые вроде как обещали быть прибыльными, но в последний момент прогорали – будто предвидели все. Гокудера не помнит имени этого типа, только свою неприязнь, возникшую при первой же их встрече, и плотоядный взгляд, которым тот смотрел на Тсуну. Тсуна вырезал всю семью – под корень, безжалостно, за одну только мысль, что они могут помыкать Одиннадцатым Вонголой. Он сжег их в своем яростном пламени, для которого не требовалось ни пуль, ни таблеток – наоборот же: необходима была сила, чтобы удерживать ее в определенных границах.

Еще Тсуна не ладит практически ни с кем и не терпит советов, особенно от Девятого или Реборна. Он уживается только с Ямамото и совсем немного с Хром. С Гокудерой же предпочитает не общаться вовсе: отправляет в бесчисленные командировки, голос его сух, а взгляд тверд, он весь – олицетворение силы, несмотря на невысокий рост и узость кости, но когда они остаются с Гокудерой один на один, когда нет никого рядом, Тсуна становится другим. Взгляд серьезный, но испуганный, плечи мгновенно поникают. Уже не босс, а жертва, и внутри Гокудеры поднимается волнительное, возбуждающее чувство собственного превосходства и вседозволенности. Нет уже страха, только влечение – жадное, неудовлетворенное.

Тсуна мог бы его убить – сотни, тысячи раз – за то, что делает Гокудера с ним. Но то ли ему жаль, или снова брезгливость, или еще что-то, до чего Гокудера не может додуматься. Честно, Гокудере без разницы – он готов к смерти уже с пятнадцати лет.


1.2

Тсуна говорит:

– Хватит.

– Не сегодня.

– Ты уже заебал.

– Я тебя ненавижу, Хаято.

Гокудера кивает и прижимается еще сильнее, входит еще глубже, и Тсуна болезненно охает, подается вперед, пытаясь отстраниться. Глупо.

Гокудера так и говорит ему срывающимся, хриплым голосом:

– Не дергайся, дурак. Быстрее будет.

За стеной раздаются недовольные голоса Реборна, Девятого и успокаивающий, мягкий, тихий – на грани слышимости – Ямамото.

Тсуна вцепляется руками в стол, покорно прогибается в пояснице и сильно, от души подается назад. Раз за разом, ударяясь животом о край стола, Тсуна сам насаживается на член, вертит задом, сжимает и разжимает мышцы, чтобы Гокудера побыстрее кончил. И Гокудера уже не слышит голосов за стеной, только смачные, еще больше возбуждающие шлепки Тсуниной задницы о его бедра. Пол вокруг усеян бумагами; ладони Тсуны, которыми он держится за столешницу, перепачканы синими чернилами, и Гокудера смотрит на эти тонкие, совсем не мужские пальцы с минуту или с две, не видя больше ничего вокруг, или, может, проходит больше времени, потому что голоса – на этот раз громкие, агрессивные – снова врываются в его мир.

Гокудера кончает под звуки ручки, которая тщетно проворачивается, и под глухие удары в дверь, кончает глубоко в Тсуну, схватив его за волосы и до предела натянув на себя.

Гокудера одевается неторопливо: сначала носки, затем брюки, затем ботинки, которые тщательно шнурует и придирчиво смахивает с них белым платком невидимую пыль. Заправляет мятую рубашку, поправляет сбившийся галстук.

Тсуна уже совершенно одет, торопливо подбирает дрожащими, испачканными в чернилах руками бумаги, затем вытирает рукавом рубашки густое синее пятно на столе, ставит ровно чернильницу, печати, пресс-папье.

Тсуна устало валится в кресло и морщится. Говорит, поднимая на Гокудеру воспаленный, влажный взгляд:

– Это когда-нибудь кончится?

Его лицо бледное, белое, только глаза лихорадочно горят. И алый, вызывающий засос на шее, который Тсуна пытается прикрыть воротником.

Перед тем, как открыть дверь, сотрясающуюся от ударов, Гокудера отвечает:

– Вряд ли. Только когда я сдохну.


0.1

После того случая они стали спать вместе: Гокудера без вопросов перебрался на Тсунину кровать, Тсуна только прикрыл устало глаза и вытянулся на спине. Гокудера прижался к нему, обнял поперек талии руками, несмотря на то, что ночи продолжали оставаться душными и было невыносимо жарко на влажных простынях и с горячим Тсуной под боком. Гокудера стал быстро засыпать, его не мучили липкие кошмары и гнусные мысли, потому что все стало явью.

С утра они принимали душ – вместе, разумеется. Тсуна первые две недели жался у кафельной стены и моргал испуганно под струями, но закрывать совсем глаза боялся еще больше. Он прикрывал руками пах, старался не поворачиваться к Гокудере задом, но это было бесполезно: Гокудера лапал его, трогал беззастенчиво, несмотря на вялые, немые протесты. Тсуна был острым – от торчавших волос до косточек, выпирающих на ступнях.

В школе Гокудера сидел позади него, на ту девчонку больше не смотрел, потому что отпала нужда и не хотелось, а за Тсуной стал таскаться больше прежнего, вообще не выпуская его из виду. В столовую, во двор, в туалет – хотя бы в разные кабинки. В туалете Тсуна просто накрывал унитаз крышкой и садился сверху, утыкался лбом в картонную перегородку и сидел так. Мог проторчать там час, два, до тех пор, пока Гокудера не начинал долбить в дверь кулаками. От шмоток Тсуны теперь всегда разило хлоркой и туалетной стерильностью.

Гокудера даже не знал, не мог осмыслить, что тогда с ним творилось: на душе было сумрачно, как-то душно, огромная, жадная похоть поглотила его, и не было внутри больше места ни для чего другого; разом стало срать на все – и на то, что подумают другие, и на отрицание Тсуны. Гокудере вдруг подумалось, что им осталось совсем немного – пару месяцев, может быть, полгода: мафия не будет держать их вечно. Они скоро не понадобятся, их заменят очередные лузеры, которые оказались слабы или великодушны, что было в принципе одним и тем же. Умирать не хотелось, не просто не хотелось – Гокудера просыпался по ночам от страха, от ужаса, который постоянно теперь был рядом, скользил незримо за спиной. Он кожей ощущал, как медленно, но одновременно ужасающе быстро идет время. Не идет, а летит, спешит, будто само хочет поскорее прикончить Гокудеру.

По ночам он лежал, пялился в окно на луну – иногда огромную, кажется, можно дотянуться рукою, иногда слабый, еле заметный росчерк – и считал секунды. Считал их одну за одной, а затем складывал в минуты, минуты в часы и поражался, как незаметно утекает время, будто бы стоит на месте, а затем раз – и день прошел, и два, и неделя, а кажется, что час или того меньше. И просрать бездарно эти остатки, крупицы, это ничтожно малое время хотелось меньше всего.

Гокудера толком не помнит, когда у него напрочь сорвало тормоза, но точно прошло не так много времени: только-только начинало холодать. Тсуна зябко поводил плечами, его тощая шея особо вызывающе и беззащитно торчала из ворота свитера. Гокудера терпеливо смотрел на нее и на рыжие завитки у самого ее основания три урока, а потом, как только прозвенел звонок, схватил Тсуну за запястье и выволок за собой из класса. Сердце в груди стучало бешено, Гокудера вообще ничего кругом не слышал, только чувствовал влажную, липкую ладонь в своей, которая пыталась царапать его короткими ногтями.

Он зажал Тсуну на четвертом этаже, в нише у кабинета биологии и жадно целовал в губы, скользил так же ненасытно ладонями по телу, которое содрогалось под его прикосновениями. Тсуна застыл ледяной глыбой, даже взгляд его остекленел или обезумел – было не разобрать. И время словно остановилось, замерло, застыло послушно – в кои-то веки тогда, когда надо – и от одного нервного вздоха Тсуны до другого Гокудера успевал досчитать до ста, не меньше. Сознание резко сузилось, и казалось, что ничего, кроме этой пыльной ниши между классами и никогда не существовало, и кроме Тсуны никогда никого больше не было, и не было учеников, снующих за спиной; только изредка доносились сочащиеся презрением пошлостью голоса. Гокудера думал, что умрет, когда кончит — так сильно было возбуждение, от него дрожали губы и ноги становились ватными, Гокудера с трудом стоял, опираясь плечом о стену; а Тсуна вообще закрыл глаза, чтобы хотя бы не видеть своего позора.

Тсуна пропал в тот день на три с половиной года – Гокудера ночью проснулся от того, что кровать была пуста и рядом никто не сопел размеренно. Он тогда не поверил сначала: ждал до утра, пока Тсуна вернется из магазина, в который, наверняка, решил за чем-то выйти. Все его вещи были на месте: и рубашки, и джинсы, и деньги в карманах этих джинс. В прихожей аккуратно стояли кеды, куртка висела на крючке. Если он и ушел, то босым, без денег и в пижаме, но Гокудера упрямо ждал до утра, а потом трое суток рыскал по городу, заглядывал в каждый проулок и, совсем обезумев, тыкал Тсуниной фотографией в нос каждому прохожему. Люди молчали, пожимая плечами, в больницах, моргах, в клубах никого похожего не было.

Тсуна словно растворился в воздухе.


1.3

Гокудера попадается глупо. По неосторожности, чрезмерной уверенности, по недальновидности. Он не ожидал такой наглости.

Его берут в квартире Десятого: Гокудера, сложив свои кольца и коробочки на столик в ванной, плещется под прохладными струями. Даже напевает себе под нос какую-то песенку, невнятный, но привязчивый мотивчик, и одновременно чутко прислушивается: не повернется ли ключ в замочной скважине, не скрипнет ли дверь. Тсуна должен появиться к вечеру, не раньше, и от него будет разить хорошим, дорогим виски, потому что ежемесячная встреча с Реборном и Девятым, которые все пытаются оказать на Тсуну влияние. Тсуна тогда будет немного поддатливее и мягче, чем обычно, и глаза мутные, с теплой медовой поволокой, и горячие ладони и ступни, и все тело огненное. Гокудера будет стаскивать с него одежду, сначала обязательно пиджак, галстук и рубашку, затем расшнуровать ботинки, стянуть брюки, звякнув ремнем. Тсуна зажмется, а затем прильнет на пару минут всем телом, вздохнет тяжело и печально, и отстранится снова, и все его тело снова будет напряженным, как струна.

Гокудера любит такие дни, потому что кажется, что еще не все потеряно. Что есть еще какой-то шанс все наладить.

Гокудера дергается, когда слышит звон разбитого стекла и шумный топот, затем стремительно перепрыгивает через бортик ванной и тянется к кольцам. Его запястье перехватывает ладонь в черной кожаной перчатке. Гокудера не дергается – если дернуться, можно вовсе остаться без руки. Медленно поднимает взгляд и встречается с насмешливыми голубыми глазами. Парень, еще совсем мальчишка, думает Гокудера с разочарованием и презрением, хотя ему самому всего двадцать.

Гокудера ничего не спрашивает, потому что глупо и нет смысла, только открывает рот, чтобы попросить одеться, но его без церемоний дергают за руку так, что он чуть не переваливается через бортик ванной. Затем толкают в спину и ведут по лестнице – четырнадцать этажей вниз – абсолютно голым и босым. Коробочка звенит на ремне у голубоглазого, чуть ли не через каждый пролет он с гордостью посматривает на кольцо Урагана, которое напялил на указательный палец; еще пара угрожающих мальчишек спешит следом, ненавязчиво держа руки в карманах, а Гокудере остается скрипеть зубами от злости.

Гокудера с тоской думает, что выглядит как минимум по-идиотски: обнаженный, злобно скалящийся и с членом, что болтается вяло между ног и подскакивает, когда Гокудера шлепает вниз по ступеням. Голубоглазый, отмечает Гокудера, улыбается – совсем бездумно, словно идиот. И насвистывает песенку, которую Гокудера напевал тихонько в ванной.

Голубоглазый оборачивается и улыбается еще шире:

– Привязчивый мотивчик.

Гокудеру запихивают в серебристый Ниссан, припаркованный у черного выхода из дома прямо за мусорными баками, и Гокудера часа два сидит на кожаном сидении, пристально всматриваясь в окрестности и пытаясь запомнить, по какой дороге его везут. Задница то прилипает к сидению, то наоборот становится влажной и скользит – Гокудера на поворотах утыкается носом в плечом в одного из парней и каждый раз поспешно отстраняется.

Тихо шелестит радио, настроенное на полицейскую волну. Голубоглазый, который ведет машину, кидает через плечо:

– Зря стараешься. Не запомнишь же. И не поможет.

И правда: через полчаса бесконечные улочки, проулки и парки за окном начинают сливаться в одно, повороты, что Гокудера считает мысленно, путаются. Глаза уже болят от напряжения, но Гокудера упорно не отводит взгляда и почему-то пропускает момент, когда они выезжают за город, и даже не понимает, по какой трассе и в каком направлении. Навстречу несутся легковые машины и фуры, которых раза в два больше. На одном из малочисленных светофоров девушка из соседней машины с удивлением пялится на голого Гокудеру и на представительных, полностью одетых ребят рядом.

Когда они съезжают с основной дороги и еще минут двадцать едут, подпрыгивая на буграх, вдоль заброшенных, полуобрушившихся зданий, Гокудеру озаряет – он знает это место и знает, куда его везут. На небольшой, закрытый с полгода назад завод по переработке мусора. Мусор там перерабатывали в чисто символических количествах, но зато массово выпускали оружие – по большей части бракованное, за что Вонгола и разрушила завод.

Машина останавливается у неприметного серого здания. Все окна выбиты, рамы висят на петлях, этажей когда-то было шесть, но сейчас только три – верхние были снесены подчистую – вся земля усеяна мелким, крошащимся бетоном.

Голубоглазый открывает дверь перед Гокудерой, при этом улыбается совсем издевательски. Хочется впечатать ему с ноги, босой пяткой в правильный, аккуратный нос, а затем вдарить в пах и пинать до тех пор, пока Тсуна не пришлет за ним кого-нибудь, пока его не найдут.

Гокудера выходит из машины, беспокойно переминается с ноги на ногу, пытаясь прикрыть ладонями свою наготу. Наверное, искать его начнут в течение суток – главное, эти сутки продержаться.

Голубоглазый достает из багажника темное, драповое пальто, накидывает его на плечи Гокудере и по-прежнему улыбается слабоумно. С интересом смотрит за спину Гокудеры. Гокудера оборачивается.

От стены здания отделяется серая тень и движется навстречу. Невысокая фигура идет неторопливо, закатное солнце светит Гокудере в глаза, и он ничего не может разобрать: ни лица толком, ни телосложения. Видит только рыжие, непослушные волосы.

@темы: 5927, Фанфикшн

---

А вот кому артов свежих!

[Satisberry]

+20

@темы: 5927, Фанарт

---

С днём рождения, Десятый!

[Satisberry]

ещё картинки

@темы: 5927, Фанарт

---

С днём рождения, Гокудера!

[TheLamenta]

@темы: 5927, Фанарт

---

мини-додзинси "Двадцать пятое июня"

[TheLamenta]

+4

автор

www.pixiv.net/member_illust.php?id=3136754

@темы: 5927, Додзинси

---

добыча с пиксива :3

[Satisberry]

+11

@темы: 5927, Фанарт