Фик

[5927otp]

Название: "В самом конце пути"
Автор: Спутник
Жанр: драма
Пейринг: 5927
Рейтинг: R
Размер: мини, 4817 слово
Предупреждения: AU (в конфликте колец победил Занзас)
Саммари: Иногда остается только один выход: слепо следовать за тем, кто тебе дорог


1.0

Тсуна всегда такой мягкий, податливый. Как глина – лепи, что хочешь, делай, что хочешь. Это так... Охуенно.

Гокудера медленно выдыхает через нос. Раз. Два. Вдох. Выдох. Он всегда кончает куда быстрее, чем хотелось бы, быстрее, чем обычно. С другими – не с Тсуной – все гораздо, гораздо дольше.

Гокудера гладит Тсуну по рыжим непослушным волосам, и его прикосновения уже давно не несут в себе ни боли, ни унижения – но Тсуна все равно боязливо прикрывает глаза и напрягается. Поджимает губы; уголки рта застывают скорбной подковой, ресницы взволнованно дрожат. Он пытается отодвинуться. Зачем, если бессмысленно, если некуда бежать, если это уже не первый раз, не первый год?.. Пора бы привыкнуть, смириться, не создавать видимость, а действительно подчиниться. Гокудера кладет ладонь ему на бедро, другая путается в волосах, зажимает их в кулак. Глина? Если бы…

– Ну и куда ты, Десятый? – тянет издевательски Гокудера и заглядывает Тсуне в лицо. Тсуна немного похудел за эту бесконечную, адовую, невыносимую неделю, что они не виделись: четче обозначились скулы и заострился нос, глаза по-прежнему закрыты. Будто бы он ждет. Терпеливо, но жадно, как всегда ждет их встреч сам Гокудера. Если бы…

Гокудера наклоняется, утыкается носом в Тсунину шею. Гладит скрытое черной тканью колено, тянет за волосы, заставляя Тсуну откинуть голову назад. Гокудера вдыхает, глубоко и жадно, а потом медленно, по слогам тянет:

– Де-ся-тый...

И кончает, без рук, вздрогнув всем телом: молча, задержав дыхание, крепко зажмурив глаза и присосавшись к шее Тсуны. Кожа под языком соленая, как слезы, бархатистая, нежная, в прозрачных, невесомых веснушках – они всегда появляются у Тсуны в начале лета, когда ощутимо начинает припекать солнце, а потом, через неделю или две, проходят.

Оргазм похож на маленький локальный взрыв – вся вселенная Гокудеры сотрясается, рушится, все его сознание на некоторое время, которое кажется и бесконечностью, и коротким мигом, слизывает одной огромной волной наслаждения. Гокудера больше ни с кем больше не кончает так быстро и так ярко.

Они тогда проиграли Варии: Занзас грозился убить всех Хранителей, если Тсуна не сдастся. И Тсуна сдался, покорно преклонил колено и поднял на Занзаса взгляд, который уже никогда после не менялся и который первые полгода бесил Гокудеру, а потом начал неимоверно заводить. Во взгляде Тсуны были покорность и боль, безысходная злоба, а на самом дне плескалось облегчение – бремя Вонголы нести уже не ему.

Тсуна перевелся в другую школу, и Гокудера пошел за ним – потому что больше было некуда. Да и незачем. Гокудера тогда стал звать его по имени – добровольно отрекся от Десятого и принес присягу верности именно Тсуне – слабому, мягкому, застенчивому, но все равно стальному внутри, потому что для добровольного унижения нужно куда больше силы и воли, чем для беспринципной гордости. А это унижение, этот нечестный проигрыш, который был вполне закономерен в мафиозном мире, где нет места верности и правилам, навсегда отпечатался на Тсуне, и он не мог отмыться от этого поражения. Он остался в мафии, и Гокудера вместе с ним – хотя нет нужды уточнять, и так все ясно – чтобы Занзас вытирал об него ноги. Реборн смотрел с разочарованием и укоризной, а дон Тимотео – с жалостью и отеческим участием, от которого не было проку. С шестнадцати лет им стали давать задания: мелкие, по большей части совсем незначительные, ведь что они могли без колец? Тсуна, оставивший мать в Намимори, сидел бесполезно над домашними заданиями в их с Гокудерой съемной квартире, а Гокудера носился по Токио и подслушивал, запугивал, разбрасывал во все стороны динамит. Иногда, когда была особая необходимость – убивал. Выходило механически, холодно и отстранено, хотя раньше Гокудера в это душу вкладывал и ждал с нетерпением каждой новой миссии; противники разлетались ошметками по всему кварталу, а Гокудера изнутри млел от ощущения хорошо сделанной работы.

Дома Тсуна стирал его вещи, перепачканные в крови. Сначала его руки тряслись, а затем он привык. И Гокудера привык тоже к тому, что Тсуна вообще не умел стирать: на вещах постоянно оставались красные мыльные разводы. Тсуне ничего нельзя было доверить: яичница хрустела на зубах, шторы, что он брался гладить, сгорали под утюгом, все его ручки мазали, отрывались пуговицы, отклеивалась подошва на новых, неделю назад купленных кроссовках; он запинался, спотыкался, наступал сам себе на шнурки, его бесконечно толкали, а он только тихо извинялся и втягивал голову в плечи.

Сначала – первые раз двадцать, когда Гокудера еще сопливым школьником зажимал Тсуну по углам классов и позорно изливался себе в штаны от одних Тсуниных протестов, от рук, которыми тот упирался ему в грудь – было стыдно. И позорно. Потом Гокудера привык. Стало все равно, лишь бы с Тсуной. Больше. Чаще.

Джинсы приходилось стирать каждый день, носить с собой пару запасных трусов и упаковку влажных салфеток, дезинфицирующий гель. И запасаться терпением.

Сейчас все проще. Гокудера приходит, когда хочет – чуть ли не каждый день, а иногда думает о том, чтобы переселиться к Тсуне и не тратить попусту время, простаивая в пробках и нетерпеливо барабаня по рулю – открывает дверь копией ключа. И делает с Тсуной, что хочет. Только до самого дела нечасто доходит. Покорность Тсуны, нервно дергающийся кадык на тощей шее, тонкие безволосые руки, упрямо сжатые губы. Чаще всего Гокудера обхватывает его со спины, прижимая к своей груди, залезает руками под тонкую рубашку, гладит выступающие ребра, нервно подрагивающий живот. Гокудера с полминуты трется об обтянутый джинсами зад и, сцепив ладони в замок и стиснув зубы, со сдавленным стоном кончает. Тсуну потом тошнит, долго выворачивает у унитаза, он брезгует, всегда брезгует Гокудерой, все хрен знает сколько лет, его жадными прикосновениями и взглядами, по его телу проходят одна за одной судороги, Гокудера сидит рядом с Тсуной на кафельном прохладном полу, который сам же выбирал по просьбе Десятого с три месяца назад, и смотрит. Задумчиво перебирает рыжие пряди, гладит вздрагивающие плечи, стирает выступившие слезы. Пятно на джинсах подсыхает, неприятно стягивая кожу. Охуительно. Пресвятая Мария, как же охуительно.

Потом уже Тсуна сидит в ванной, уткнувшись головой в колени, ему в спину бьет струя горячей воды, всю комнату заполняет пар. Гокудера курит на толчке, закинув ногу на ногу, в одних трусах, свежих, пахнущих лавандой. Шкаф в Тсуниной комнате забит его вещами, у самого Тсуны только три костюма, пара джинс и пара футболок и одни адидасовские штаны. Гокудера курит, рассеяно стряхивая пепел на кафельный пол. Когда пачка заканчивается, а спина у Тсуны становится совсем красной, Гокудера все-таки лениво натягивает чистые джинсы, выключает воду. Не замечая, наступает на остывший пепел. Накидывает на плечи Тсуне быстро набухающее от влаги полотенце. И уходит, закрыв дверь своим ключом.


0.0

Тсуну тогда невзлюбили в новой школе, а сам Тсуна влюбился – это было очевидно всем и каждому. Она была похожа на Киоко, а еще в ней было немного бестактной прямолинейности, напоминавшей Гокудере приставучую Хару. Но эта не лезла к Тсуне, она вообще его не видела, не замечала его алых щек и теплых, нежных взглядов – зато сохла по самому Гокудере.

У Гокудеры был безумный, херовый до отвращения август: они уже практически год как переехали в шумный проклятый город, где проще было начать карьеру в детском порно, чем снять комнату за приемлемые деньги. Тсуна в декабре прожег первый тюль и сделал первую яичницу со скорлупой, а в свободное от школы время лежал на кровати в их комнате, больше похожей на пенал.

Гокудере тогда казалось, что Тсуна вообще не замечал ни дни, ни ночи, ни погоду за окном: в феврале, когда на неделю ударили морозы, он ходил в легкой осенней ветровке, а Гокудера потом на улице натягивал на его холодные, безвольные руки вязаные перчатки и укутывал своим шарфом. Тсуна мог уйти гулять и вернуться под утро – озябший, продрогший, без сумки и с синевой под глазом; Гокудера растирал его ледяные ступни ладонями и матерился от всей души, испытывая неимоверное облегчение. На уроках Тсуна дремал; когда его вызывали к доске или спрашивали про домашнее задание, то лениво разлеплял глаза и молчал в ответ. Вообще ничего не говорил, только переводил стеклянный взгляд с преподавателя на ту девку. Его принимали за идиота – шептались по всей школе о странном молчаливом парне, который вообще, видимо, был немым. До Гокудеры доносились обрывки множества сплетен, он злобно скрежетал зубами, но ничего не мог поделать.

Тсуну оставляли после занятий, и Гокудера тоже оставался с ним и сам ему объяснял все: от математики до английского. Тсуна молчал и, наверное, даже не слушал, хотя прилежно записывал, но в записях своих не разбирался совсем. Он постоянно благодарил Гокудеру по пути домой, кланялся до пола по своей привычке, шептал что-то еле слышно – Гокудера не мог разобрать. Он потом плюнул на занятия и объяснения, потому что не было в Тсуне никакого желания учиться и желания вообще, и стал писать домашние работы и за него тоже.

Гокудера раздавал на улице флаеры, потихоньку за неплохие деньги сплавлял налево динамит, который делал по ночам, и практически ненавидел Тсуну. Он хотел Тсуну, мирно сопящего рядом, и ненавидел его, ворочаясь на простынях, одновременно за слабость и мягкость, а потом под утро яростные, полные презрения и разочарования мысли отступали перед чувством огромного, фанатичного восхищения Тсуниным благородством и верностью самому себе. Это был безумный, херовый до отвращения август, когда все достигло предела и когда Гокудеру разрывало напополам. И он замутил назло самому себе, и назло Тсуне тоже, с этой милой, очаровательной японкой.

Тсуна почему-то не знал, хотя об этом сплетничала вся школа. Слухи обходили его стороной или он не обращал на них внимания, или не верил, что Гокудера может так подосрать ему – а Гокудера именно что подсирал, испытывая какое-то особое, мазохистское наслаждение от своего предательства и от предвкушения боли, что он причинит Тсуне. Ему и хотелось сделать больно – чтобы Тсуна понял, чтобы, черт подери, хоть что-нибудь понял и отмер, наконец, вышел из своего забытья! Чтобы не трепал Гокудере нервы. Тсуна понял только в середине октября.

Они целовались в пустом кабинете, девчонка краснела, иногда отрывалась от его губ, чтобы прошептать что-то на ухо. Сентиментальный бабский бред; Гокудера никогда не слушал, только кивал якобы внимательно, а сам одной рукой шарил у нее под юбкой, а другой искал презерватив по карманам джинс. Как назло, под руку попадалось не то, бесконечные зажигалки, мотки фитилей, фольга от сигаретных пачек или сами сигареты, уже раскрошенные, позвякивали монеты, соскакивали кольца с пальцев. Он шарил по карманам, а девчонка, уже восхитительно влажная, сама подавалась навстречу его ладони. Гокудера вжимался стояком в ее бедро, бархатное, подтянутое, призывно белевшее в полумраке класса.

Гокудере хотелось. Робких девичьих, тонких пальцев, неумелых губ, смущенных улыбок, застенчивых взглядов. Гокудере хотелось секса. Долгого, бесконечного, животного, дикого – к черту всю робость, смущение, да кому он врет! – траха. Чтобы дрожали стены, скрипела кровать, чтобы кто-то под ним стонал и просил не останавливаться. Гокудере было шестнадцать, он состоял из гормонов и адреналина, а еще из пороха и похоти. То, что потом об этом узнает вся школа, и Тсуна, Тсуна тоже, заводило.

Гокудера ничего не просил. Девчонка сама соскользнула с парты, встала перед ним на колени. Положила узкую ладонь на пряжку ремня, устремила на Гокудеру блестящий взгляд.

– Можно?

Она смотрела на него снизу вверх, ее щеки алели. Чувствовалось, что ей было до слез стыдно, как-то особенно унизительно, тем более так – стоя на коленях, засунув ладонь под короткую юбочку. Она часто моргала влажными глазами, но не отворачивалась, не пряталась. Ей хотелось сделать Гокудере приятно.

Гокудера был не против. Так, наверное, даже лучше. Он дотронулся до ее щеки, провел по губам большим пальцем.

– Конечно.

А потом Гокудера услышал, как скрипнула дверь, и обернулся на звук. Разумеется, в полутьме проема стоял Тсуна – бледный, но с лихорадочно сверкающими в темноте глазами, он смотрел то на девчонку, то на Гокудеру, но не было в его взгляде упрека, только понимание и принятие боли. Смирение – не тупое, а осмысленное, как в тот вечер с Занзасом. Еще одно благородное, добровольное поражение.

Гокудера чуть не взвыл, отстранился от ничего не понимающей девушки, торопливо засунул обмякший член в джинсы и шагнул навстречу Тсуне. Тсуна сглотнул и выбежал из класса, хлопнув со всей силы дверью – задребезжали стекла в рамах. Девчонка тянула к Гокудере в полутьме руки, а в голове у него что-то щелкнуло: сколько можно обманывать себя и мучить?

Он тогда догнал Тсуну на втором этаже. Схватил за потную ладонь, которая отчаянно выскальзывала, и понял, что был идиотом. Тсуна смаргивал слезы и дрожащим голосом уверял, что все в порядке. Что его чувства не играют никакой роли, и если ей хорошо с Гокудерой, то так и должно быть.

Гокудера поцеловал Тсуну, сминая все протесты и недовольства, не думая, что будет дальше и что вообще может быть при таком раскладе. Он прижимался к сомкнутым Тсунининым губам с минуту, ощущая, что это лучший поцелуй в его жизни, а Тсуна упирался ему ладонями в грудь и дышал тяжело и сосредоточенно. Гокудера кончил, ощущая под ладонями острые лопатки, утопая в страхе и непонимании, которые исходили от Тсуны. Самый сладкий, яркий оргазм.

Домой они шли вместе и молча: Гокудера впереди, а Тсуна позади на пару шагов. Гокудеру распирало от счастья, от свободы, что он только что получил. Не было ужаса и ненависти. Гокудера уснул дома сразу же, как только голова его коснулась подушки.


1.1

На людях все совсем иначе. Тсуна холоден и отстранен, ему всего двадцать, а он уже подмял под себя всю мафиозную империю. Тсуна уже год как Одиннадцатый, а Занзас уже год как покойник. Обезглавленная Вария сначала бурлила ненавистью и жаждой мести, но когда Тсуна отсек Сквало вторую руку, они смирились. Так же помнили, ненавидели, но держались уже тише и помогали по мере возможностей.

Тсуну теперь боятся и свои, и чужие, и Гокудера временами тоже. Думает, что однажды Тсуна просто сожжет его дотла, отряхнет с плеч пепел и пойдет дальше. Тсуна научился переступать через людей, через себя и через принципы; в нем нет жалости или смирения, потому что его никто никогда не жалел и не оберегал, наоборот, о Тсуну вытирали ноги – грех не посмеяться над проигравшим. Занзас без зазрений совести плевал в сторону поверженного противника, Реборн смотрел с отвращением, родители с разочарованием. А Гокудера просто... Хотел его и не мог себе отказать. Поэтому все, что происходит сейчас, вполне закономерно.

Тсуна появился из неоткуда, будто бы умер, а затем воскрес, и его воскрешению предшествовало жуткое, кровавое месиво, которое он сам же устроил.

Гокудера больше всего потом взбесило, что он ничего не знал. Он не знал, где Тсуна, что он делает и как живет, и жив ли он вообще, а Тсуна гостил у Ямамото и тренировался с Хибари все это время — Гокудере никто ничего не рассказал, но он понял по обрывкам фраз, по взглядам, по немому согласию, что царило между ними — они на диво хорошо ладили. И Тсуна не доверял никому, кроме Ямамото и Хибари, разве что снисходительно относился к Хром и к тупой корове, но от остальных держался на расстоянии. Он и сейчас не стал общительнее или разговорчивее, и взгляд его тоже не потеплел. Но Гокудера иногда на него смотрит и не понимает — как Тсуне удалось все провернуть.

Гокудера не знает толком, что случилось. Вария орала, что все было несправедливо и не один на один, они, похоже, сами не о чем не знали, но честно убили Занзаса или нет — было по сути не важно. Сражался ли он только с Тсуной или же бился еще против Ямамото и Хибари — не имело никакого значения. Кольцо Неба теперь было у Тсуны, целое, руки у Тсуны тоже были в крови, и у него были люди, которые хотели идти за ним просто так и помогали ему задаром — не как алчный, жадный без предела Гокудера.

Гокудере сейчас кажется, что за Тсуной невозможно не идти. Невозможно не следовать, делать вид, что Тсуна не важен и вообще можно прожить без него. Тсуна уныл, сутул и субтилен, со спины больше похож на рахитичного школьника, но есть в нем что-то, отчего Реборн сразу поверил и Вария заткнулась, и остальные Хранители, которые уже наверное и не думали собраться вместе, молча и с готовностью примкнули. Они будто все это время знали, что их и Тсунин час настанет, ждали терпеливо. Одному Гокудере часто кажется, что он вовсе не у дел. Что Тсуна разрешил ему вернуться в семью из страха или еще чего-то, о чем совсем не хочется думать.

Но остальные не воспринимают Тсуну всерьез. Только Аркобалено, и то не все, остальные семьи насмехаются за спиной; Тсуна пристально следит, что бы этот смех был последним в их жизни.

Сначала Тсуну пытались контролировать – странный, жуткий тип с седыми волосами и пакостной улыбочкой. У него были свои хранители и своя семья, не особо известная, но быстро набиравшая обороты, они успешно вкладывали деньги и продавали недвижимость, не брались за дела, которые вроде как обещали быть прибыльными, но в последний момент прогорали – будто предвидели все. Гокудера не помнит имени этого типа, только свою неприязнь, возникшую при первой же их встрече, и плотоядный взгляд, которым тот смотрел на Тсуну. Тсуна вырезал всю семью – под корень, безжалостно, за одну только мысль, что они могут помыкать Одиннадцатым Вонголой. Он сжег их в своем яростном пламени, для которого не требовалось ни пуль, ни таблеток – наоборот же: необходима была сила, чтобы удерживать ее в определенных границах.

Еще Тсуна не ладит практически ни с кем и не терпит советов, особенно от Девятого или Реборна. Он уживается только с Ямамото и совсем немного с Хром. С Гокудерой же предпочитает не общаться вовсе: отправляет в бесчисленные командировки, голос его сух, а взгляд тверд, он весь – олицетворение силы, несмотря на невысокий рост и узость кости, но когда они остаются с Гокудерой один на один, когда нет никого рядом, Тсуна становится другим. Взгляд серьезный, но испуганный, плечи мгновенно поникают. Уже не босс, а жертва, и внутри Гокудеры поднимается волнительное, возбуждающее чувство собственного превосходства и вседозволенности. Нет уже страха, только влечение – жадное, неудовлетворенное.

Тсуна мог бы его убить – сотни, тысячи раз – за то, что делает Гокудера с ним. Но то ли ему жаль, или снова брезгливость, или еще что-то, до чего Гокудера не может додуматься. Честно, Гокудере без разницы – он готов к смерти уже с пятнадцати лет.


1.2

Тсуна говорит:

– Хватит.

– Не сегодня.

– Ты уже заебал.

– Я тебя ненавижу, Хаято.

Гокудера кивает и прижимается еще сильнее, входит еще глубже, и Тсуна болезненно охает, подается вперед, пытаясь отстраниться. Глупо.

Гокудера так и говорит ему срывающимся, хриплым голосом:

– Не дергайся, дурак. Быстрее будет.

За стеной раздаются недовольные голоса Реборна, Девятого и успокаивающий, мягкий, тихий – на грани слышимости – Ямамото.

Тсуна вцепляется руками в стол, покорно прогибается в пояснице и сильно, от души подается назад. Раз за разом, ударяясь животом о край стола, Тсуна сам насаживается на член, вертит задом, сжимает и разжимает мышцы, чтобы Гокудера побыстрее кончил. И Гокудера уже не слышит голосов за стеной, только смачные, еще больше возбуждающие шлепки Тсуниной задницы о его бедра. Пол вокруг усеян бумагами; ладони Тсуны, которыми он держится за столешницу, перепачканы синими чернилами, и Гокудера смотрит на эти тонкие, совсем не мужские пальцы с минуту или с две, не видя больше ничего вокруг, или, может, проходит больше времени, потому что голоса – на этот раз громкие, агрессивные – снова врываются в его мир.

Гокудера кончает под звуки ручки, которая тщетно проворачивается, и под глухие удары в дверь, кончает глубоко в Тсуну, схватив его за волосы и до предела натянув на себя.

Гокудера одевается неторопливо: сначала носки, затем брюки, затем ботинки, которые тщательно шнурует и придирчиво смахивает с них белым платком невидимую пыль. Заправляет мятую рубашку, поправляет сбившийся галстук.

Тсуна уже совершенно одет, торопливо подбирает дрожащими, испачканными в чернилах руками бумаги, затем вытирает рукавом рубашки густое синее пятно на столе, ставит ровно чернильницу, печати, пресс-папье.

Тсуна устало валится в кресло и морщится. Говорит, поднимая на Гокудеру воспаленный, влажный взгляд:

– Это когда-нибудь кончится?

Его лицо бледное, белое, только глаза лихорадочно горят. И алый, вызывающий засос на шее, который Тсуна пытается прикрыть воротником.

Перед тем, как открыть дверь, сотрясающуюся от ударов, Гокудера отвечает:

– Вряд ли. Только когда я сдохну.


0.1

После того случая они стали спать вместе: Гокудера без вопросов перебрался на Тсунину кровать, Тсуна только прикрыл устало глаза и вытянулся на спине. Гокудера прижался к нему, обнял поперек талии руками, несмотря на то, что ночи продолжали оставаться душными и было невыносимо жарко на влажных простынях и с горячим Тсуной под боком. Гокудера стал быстро засыпать, его не мучили липкие кошмары и гнусные мысли, потому что все стало явью.

С утра они принимали душ – вместе, разумеется. Тсуна первые две недели жался у кафельной стены и моргал испуганно под струями, но закрывать совсем глаза боялся еще больше. Он прикрывал руками пах, старался не поворачиваться к Гокудере задом, но это было бесполезно: Гокудера лапал его, трогал беззастенчиво, несмотря на вялые, немые протесты. Тсуна был острым – от торчавших волос до косточек, выпирающих на ступнях.

В школе Гокудера сидел позади него, на ту девчонку больше не смотрел, потому что отпала нужда и не хотелось, а за Тсуной стал таскаться больше прежнего, вообще не выпуская его из виду. В столовую, во двор, в туалет – хотя бы в разные кабинки. В туалете Тсуна просто накрывал унитаз крышкой и садился сверху, утыкался лбом в картонную перегородку и сидел так. Мог проторчать там час, два, до тех пор, пока Гокудера не начинал долбить в дверь кулаками. От шмоток Тсуны теперь всегда разило хлоркой и туалетной стерильностью.

Гокудера даже не знал, не мог осмыслить, что тогда с ним творилось: на душе было сумрачно, как-то душно, огромная, жадная похоть поглотила его, и не было внутри больше места ни для чего другого; разом стало срать на все – и на то, что подумают другие, и на отрицание Тсуны. Гокудере вдруг подумалось, что им осталось совсем немного – пару месяцев, может быть, полгода: мафия не будет держать их вечно. Они скоро не понадобятся, их заменят очередные лузеры, которые оказались слабы или великодушны, что было в принципе одним и тем же. Умирать не хотелось, не просто не хотелось – Гокудера просыпался по ночам от страха, от ужаса, который постоянно теперь был рядом, скользил незримо за спиной. Он кожей ощущал, как медленно, но одновременно ужасающе быстро идет время. Не идет, а летит, спешит, будто само хочет поскорее прикончить Гокудеру.

По ночам он лежал, пялился в окно на луну – иногда огромную, кажется, можно дотянуться рукою, иногда слабый, еле заметный росчерк – и считал секунды. Считал их одну за одной, а затем складывал в минуты, минуты в часы и поражался, как незаметно утекает время, будто бы стоит на месте, а затем раз – и день прошел, и два, и неделя, а кажется, что час или того меньше. И просрать бездарно эти остатки, крупицы, это ничтожно малое время хотелось меньше всего.

Гокудера толком не помнит, когда у него напрочь сорвало тормоза, но точно прошло не так много времени: только-только начинало холодать. Тсуна зябко поводил плечами, его тощая шея особо вызывающе и беззащитно торчала из ворота свитера. Гокудера терпеливо смотрел на нее и на рыжие завитки у самого ее основания три урока, а потом, как только прозвенел звонок, схватил Тсуну за запястье и выволок за собой из класса. Сердце в груди стучало бешено, Гокудера вообще ничего кругом не слышал, только чувствовал влажную, липкую ладонь в своей, которая пыталась царапать его короткими ногтями.

Он зажал Тсуну на четвертом этаже, в нише у кабинета биологии и жадно целовал в губы, скользил так же ненасытно ладонями по телу, которое содрогалось под его прикосновениями. Тсуна застыл ледяной глыбой, даже взгляд его остекленел или обезумел – было не разобрать. И время словно остановилось, замерло, застыло послушно – в кои-то веки тогда, когда надо – и от одного нервного вздоха Тсуны до другого Гокудера успевал досчитать до ста, не меньше. Сознание резко сузилось, и казалось, что ничего, кроме этой пыльной ниши между классами и никогда не существовало, и кроме Тсуны никогда никого больше не было, и не было учеников, снующих за спиной; только изредка доносились сочащиеся презрением пошлостью голоса. Гокудера думал, что умрет, когда кончит — так сильно было возбуждение, от него дрожали губы и ноги становились ватными, Гокудера с трудом стоял, опираясь плечом о стену; а Тсуна вообще закрыл глаза, чтобы хотя бы не видеть своего позора.

Тсуна пропал в тот день на три с половиной года – Гокудера ночью проснулся от того, что кровать была пуста и рядом никто не сопел размеренно. Он тогда не поверил сначала: ждал до утра, пока Тсуна вернется из магазина, в который, наверняка, решил за чем-то выйти. Все его вещи были на месте: и рубашки, и джинсы, и деньги в карманах этих джинс. В прихожей аккуратно стояли кеды, куртка висела на крючке. Если он и ушел, то босым, без денег и в пижаме, но Гокудера упрямо ждал до утра, а потом трое суток рыскал по городу, заглядывал в каждый проулок и, совсем обезумев, тыкал Тсуниной фотографией в нос каждому прохожему. Люди молчали, пожимая плечами, в больницах, моргах, в клубах никого похожего не было.

Тсуна словно растворился в воздухе.


1.3

Гокудера попадается глупо. По неосторожности, чрезмерной уверенности, по недальновидности. Он не ожидал такой наглости.

Его берут в квартире Десятого: Гокудера, сложив свои кольца и коробочки на столик в ванной, плещется под прохладными струями. Даже напевает себе под нос какую-то песенку, невнятный, но привязчивый мотивчик, и одновременно чутко прислушивается: не повернется ли ключ в замочной скважине, не скрипнет ли дверь. Тсуна должен появиться к вечеру, не раньше, и от него будет разить хорошим, дорогим виски, потому что ежемесячная встреча с Реборном и Девятым, которые все пытаются оказать на Тсуну влияние. Тсуна тогда будет немного поддатливее и мягче, чем обычно, и глаза мутные, с теплой медовой поволокой, и горячие ладони и ступни, и все тело огненное. Гокудера будет стаскивать с него одежду, сначала обязательно пиджак, галстук и рубашку, затем расшнуровать ботинки, стянуть брюки, звякнув ремнем. Тсуна зажмется, а затем прильнет на пару минут всем телом, вздохнет тяжело и печально, и отстранится снова, и все его тело снова будет напряженным, как струна.

Гокудера любит такие дни, потому что кажется, что еще не все потеряно. Что есть еще какой-то шанс все наладить.

Гокудера дергается, когда слышит звон разбитого стекла и шумный топот, затем стремительно перепрыгивает через бортик ванной и тянется к кольцам. Его запястье перехватывает ладонь в черной кожаной перчатке. Гокудера не дергается – если дернуться, можно вовсе остаться без руки. Медленно поднимает взгляд и встречается с насмешливыми голубыми глазами. Парень, еще совсем мальчишка, думает Гокудера с разочарованием и презрением, хотя ему самому всего двадцать.

Гокудера ничего не спрашивает, потому что глупо и нет смысла, только открывает рот, чтобы попросить одеться, но его без церемоний дергают за руку так, что он чуть не переваливается через бортик ванной. Затем толкают в спину и ведут по лестнице – четырнадцать этажей вниз – абсолютно голым и босым. Коробочка звенит на ремне у голубоглазого, чуть ли не через каждый пролет он с гордостью посматривает на кольцо Урагана, которое напялил на указательный палец; еще пара угрожающих мальчишек спешит следом, ненавязчиво держа руки в карманах, а Гокудере остается скрипеть зубами от злости.

Гокудера с тоской думает, что выглядит как минимум по-идиотски: обнаженный, злобно скалящийся и с членом, что болтается вяло между ног и подскакивает, когда Гокудера шлепает вниз по ступеням. Голубоглазый, отмечает Гокудера, улыбается – совсем бездумно, словно идиот. И насвистывает песенку, которую Гокудера напевал тихонько в ванной.

Голубоглазый оборачивается и улыбается еще шире:

– Привязчивый мотивчик.

Гокудеру запихивают в серебристый Ниссан, припаркованный у черного выхода из дома прямо за мусорными баками, и Гокудера часа два сидит на кожаном сидении, пристально всматриваясь в окрестности и пытаясь запомнить, по какой дороге его везут. Задница то прилипает к сидению, то наоборот становится влажной и скользит – Гокудера на поворотах утыкается носом в плечом в одного из парней и каждый раз поспешно отстраняется.

Тихо шелестит радио, настроенное на полицейскую волну. Голубоглазый, который ведет машину, кидает через плечо:

– Зря стараешься. Не запомнишь же. И не поможет.

И правда: через полчаса бесконечные улочки, проулки и парки за окном начинают сливаться в одно, повороты, что Гокудера считает мысленно, путаются. Глаза уже болят от напряжения, но Гокудера упорно не отводит взгляда и почему-то пропускает момент, когда они выезжают за город, и даже не понимает, по какой трассе и в каком направлении. Навстречу несутся легковые машины и фуры, которых раза в два больше. На одном из малочисленных светофоров девушка из соседней машины с удивлением пялится на голого Гокудеру и на представительных, полностью одетых ребят рядом.

Когда они съезжают с основной дороги и еще минут двадцать едут, подпрыгивая на буграх, вдоль заброшенных, полуобрушившихся зданий, Гокудеру озаряет – он знает это место и знает, куда его везут. На небольшой, закрытый с полгода назад завод по переработке мусора. Мусор там перерабатывали в чисто символических количествах, но зато массово выпускали оружие – по большей части бракованное, за что Вонгола и разрушила завод.

Машина останавливается у неприметного серого здания. Все окна выбиты, рамы висят на петлях, этажей когда-то было шесть, но сейчас только три – верхние были снесены подчистую – вся земля усеяна мелким, крошащимся бетоном.

Голубоглазый открывает дверь перед Гокудерой, при этом улыбается совсем издевательски. Хочется впечатать ему с ноги, босой пяткой в правильный, аккуратный нос, а затем вдарить в пах и пинать до тех пор, пока Тсуна не пришлет за ним кого-нибудь, пока его не найдут.

Гокудера выходит из машины, беспокойно переминается с ноги на ногу, пытаясь прикрыть ладонями свою наготу. Наверное, искать его начнут в течение суток – главное, эти сутки продержаться.

Голубоглазый достает из багажника темное, драповое пальто, накидывает его на плечи Гокудере и по-прежнему улыбается слабоумно. С интересом смотрит за спину Гокудеры. Гокудера оборачивается.

От стены здания отделяется серая тень и движется навстречу. Невысокая фигура идет неторопливо, закатное солнце светит Гокудере в глаза, и он ничего не может разобрать: ни лица толком, ни телосложения. Видит только рыжие, непослушные волосы.